Девушка выбирает судьбу - [139]

Говорил Жубанияз о многом. И когда речь заходила о культурной отсталости нашего народа, особенно в изобразительном искусстве, слова его наполнялись горечью. Он с ненавистью говорил о мусульманской религии, которая запрещала рисование, считая его делом дьявола. Его воображение волновала история казахского народа, фольклор, героический эпос, легенды. Восторженно говорил он о жизни казахов в советское время. В душе его возникали эскизы полотен, которым предстояло запечатлеть героический дух народа. Жубаниязу было тогда не больше двадцати пяти лет.

Наш разговор вернулся к рисункам на армейской выставке.

— Что ты собираешься с ними делать? — спросил я.

— Это только наброски, эскизы. Скоро я закончу большой портрет генерала маслом.

Он заговорил об эскизах, и я снова был поражен его умением распознавать самые скрытые движения человеческой души, неповторимые особенности каждого человека.

Нарисовать мой портрет он не успел. Едва мы добрались до наших блиндажей, рота пошла в наступление. А Жубанияза срочно вызвал редактор и поручил сделать рисунок офицера, который получил вторую Звезду Героя.

Через две недели на нашем правом фланге враг перешел в контрнаступление. Жубанияз оказался в самом центре боя: он делал портреты артиллеристов, которые в предыдущем бою подбили четыре фашистских танка. Когда я узнал об этом, мне стало не по себе: «Что с ним? Где его теперь искать? Успел ли он написать портрет нашего генерала?..»

В Москву я попал лишь в 1956 году и сразу решил побывать в Военно-историческом музее. Вот и залы, посвященные Великой Отечественной войне. И вдруг — глазам своим не верю! Это же портрет генерала А. И. Серебрякова, написанный Жубаниязом Алдонгаровым! Казалось, что генерал после удачного боя весело беседует с плотно окружившими его солдатами.

И тут же перед моими глазами возник образ Жубанияза, которого я видел только один раз. С тех пор прошло уже больше тринадцати лет, но я отчетливо помню его лицо, голос, манеру разговаривать. Мне даже почудилось, что я слышу, как худенький паренек ломким баритоном рассказывает о том, как он впервые встретился с Антоном Ивановичем.

— Вообще ваш генерал интересный человек: когда он узнал, что я художник, то даже переменился в лице и так насторожился, будто я пришел его инспектировать, — вспомнился мне наш дорожный разговор. — На командном пункте у генерала было темновато. Я попросил прибавить свету. Генерал приказал своему адъютанту разбить плащ-палатку в лощине и поставить две табуретки.

Как сейчас помню: Жубанияз помолчал, потом откинул левую полу большой, не по росту, серой шинели, покопался в кармане брюк и достал пачку махорки.

— Курите? — спросил он меня. Я кивнул. Мы задымили.

Курил Жубанияз несерьезно: он только пускал дым, а затягиваться не умел.

Мы молча прошли некоторое расстояние, и Жубанияз снова заговорил:

— Замучил меня ваш генерал. Я стараюсь показать его живым, естественным, а он сидит как каменное изваяние, важный и надутый.

Жубанияз нечаянно глотнул дыма и до слез закашлялся.

— Недавно курите? — спросил я сочувственно.

— Да нет. Давно. Только затягиваться не научился. Сразу начинаю кашлять. Мне достаточно почувствовать вкус табака. Так вот. Сижу я и не знаю, что делать. Нарисовал мясистый нос, потом добрался до густых бровей. В этот момент вбегает запыхавшийся адъютант — низкорослый, белобрысый парень — и докладывает:

Товарищ генерал, у противника какое-то движение начинается. Видать, что-то замышляют.

И тут мой генерал преобразился. Зеленые глаза в густых морщинах сразу поумнели, засверкали живым огнем, во всей фигуре появились собранность и стремительность. По лицу пробежала улыбка, которую можно было понять, видимо, следующим образом: «Перехитрить решили? Посмотрим!» В следующее мгновение брови его сурово нахмурились: не ждите пощады, фашисты! Генерал отрывисто отдавал через адъютанта распоряжение частям и подразделениям. Тут-то я и успел наспех набросать его портрет.

Когда Жубанияз рассказывал эту историю, на его бледном лице заиграл румянец, голос окреп и зазвенел, жесты стали выразительными и резкими. Чувствовалось, что он испытывает творческий подъем.

— Вдруг над нами что-то зашипело, как ядовитая змея. Я инстинктивно пригнулся.

— Зря кланяешься. Этот снаряд в нас не попадет, — заметил генерал, не оборачиваясь.

Мне стало стыдно. Но через несколько минут генерал сам спрыгнул в траншею и резко дернул меня за руку. В тот же миг рядом с нами разорвалась мина. Осколки засвистели в воздухе. Окажись траншея помельче, мы бы все погибли. Несколько осколков впились в стенку и бруствер траншеи. На нас посыпалась сухая земля.

Жубанияз рассказывал с большим увлечением.

— Добравшись до наблюдательного пункта, генерал, даже не отряхиваясь, долго осматривал в подзорную трубу позиции противника. Потом быстро пробежал сводки и донесения штабных офицеров. Начинался бой. Теперь ваш генерал, — с детской радостью воскликнул Жубанияз, — полностью раскрылся передо мной. Во время боя я успел сделать еще три-четыре эскиза. Генерал, видимо, забыл про меня, а я тоже забыл обо всем. Вдруг я почувствовал какую-то неловкость. Поднимаю глаза и вижу: генерал положил руку мне на плечо и удивленно смотрит, как я рисую.