Девушка-невидимка - [4]

Наконец еле живую Розину отпустили восвояси. Отчаяние ли двигало ею, восприняла ли она угрозы сэра Питера буквально, или решающими оказались приказания его сестры, неизвестно, но девушка покинула дом; один из слуг видел, как она шла через парк, рыдая и заламывая руки. Что с ней сталось, никто не мог сказать; об ее исчезновении сэру Питеру донесли только на следующий день, и, судя по тому, с каким нетерпением он хотел ее разыскать, его слова были лишь пустыми угрозами. По правде говоря, хотя сэр Питер и прибегал к недостойным средствам, чтобы предотвратить брак своего наследника с сиротой-бесприданницей, живущей его милостями, в глубине души он все-таки любил Розину и его ожесточение против нее отчасти было вызвано злостью на самого себя за столь скверное обхождение с ней. Когда посланцы один за другим стали возвращаться без каких-либо известий о его жертве, старика начало терзать раскаяние; он не осмеливался поверить самому себе свои худшие страхи, и, когда его бесчеловечная сестра, пытаясь злоречием заглушить совесть, вскричала: «Гадкая девчонка явно порешила с собой назло нам!» – чудовищное проклятие и выражение лица, способное даже ее повергнуть в трепет, заставили миссис Бейнбридж умолкнуть. Однако ее предположение казалось слишком правдоподобным: темный и стремительный поток, бежавший в дальнем конце парка, несомненно, поглотил прелестный облик и угасил жизнь несчастной девушки. Когда все усилия отыскать ее оказались бесплодными, сэр Питер, преследуемый образом своей жертвы, возвратился в город и вынужден был признаться самому себе, что с готовностью отдал бы жизнь, лишь бы встретить ее снова, пусть даже невестой сына – чьих расспросов он опасался, точно отъявленный трус; ибо Генри, получив сообщение о смерти Розины, незамедлительно вернулся из-за границы, чтобы узнать причину происшедшего, посетить могилу возлюбленной и оплакать утрату среди рощ и долин, где проходили дни их взаимного счастья. Он задавал тысячу вопросов, но ответом было лишь зловещее молчание. Всерьез обеспокоенный, он наконец выведал у слуг и приживалов и даже у своей гнусной тетки всю ужасную правду. С того мгновения отчаяние поразило его душу и страдание стало его уделом. Он бежал общества своего отца; воспоминание, что тот, кого он обязан чтить, повинен в столь черном злодействе, преследовало его, подобно древним Эвменидам, которые терзали души людей, отданных им на расправу[4]. Его первым, его единственным желанием было посетить Уэльс, узнать, предпринимались ли новые поиски, и, если возможно, найти бренные останки пропавшей Розины, чтобы утолить беспокойные стремления скорбящего сердца. Этим он и был занят, когда объявился в прежде упомянутом селении; и теперь, в этой пустынной башне, перед его мысленным взором возникали образы отчаяния, смерти и тех страданий, которые перенесла его возлюбленная, прежде чем ее кроткая натура оказалась принуждена к столь горестному поступку.

В мрачной задумчивости, для которой однообразный рокот волн был наилучшим сопровождением, пролетали часы, и наконец Вернон увидел, как утренняя заря, медленно поднявшись из своего восточного пристанища, занимается над бурным морем, что по-прежнему с неистовым грохотом билось о скалистый берег. Его спутники проснулись и собирались уходить. Снедь, которую они захватили с собой, испортилась от морской воды, а голод после тяжкой работы и многочасового поста сделался поистине мучительным. Выйти в море на их разбитой лодке было невозможно; но милях в двух от этого места, в отдаленной части бухты, один из берегов которой образовывал мыс, где высилась башня, стояла рыбацкая хижина; к ней они и поспешили, чтобы отдохнуть; они не задумались ни об огне, который их спас, ни о его происхождении и покинули развалины в поисках более гостеприимного убежища. Выйдя наружу, Вернон огляделся, но взор его не встретил ни малейших следов человеческого присутствия, и он стал убеждать себя, что тот путеводный свет был всего лишь порождением фантазии. Добравшись до упомянутой хижины, в которой обитал рыбак со своей семьей, они скромно позавтракали и затем намеревались вернуться к башне, чтобы заняться починкой лодки и, если получится, привести ее в исправное состояние. Вернон сопровождал их вместе с хозяином и его сыном. Он задал им несколько вопросов о Девушке-невидимке и ее огне, оба сошлись на том, что это диковинное явление раньше было неизвестно, но никто не сумел объяснить, почему за его неведомым первоисточником закрепилось такое прозвище; однако и отец, и сын подтвердили, что раз или два видели в соседнем лесу женскую фигуру и что время от времени в другую хижину, в миле отсюда, на противоположной стороне мыса, является незнакомая девушка и покупает хлеб; они подозревают, что это одна и та же девушка, но наверняка сказать не могут. Обитатели хижины оказались слишком недалекими, чтобы проявить любопытство, и ни разу не попытались предпринять расследование. Моряки потратили целый день на починку лодки; стук молотков и голоса работающих звучали вдоль берега, сливаясь с морским прибоем. Было недосуг разыскивать среди развалин ту, которая, будь она человеком или сверхъестественным существом, столь явно избегала каких-либо сношений с живыми. Вернон, впрочем, обошел башню и обыскал каждый уголок – но тщетно: грязные голые стены не могли послужить и подобием укрытия, и даже маленькая каморка под лестницей, не замеченная им раньше, была такой же пустой и заброшенной. Покинув башню, он отправился бродить по окружавшему ее сосновому бору и вскоре, оставив всякие мысли о разрешении этой тайны, предался раздумьям, более близким его душе, как вдруг на земле у самых его ног ему померещилась дамская туфелька. Со времен Золушки никто не видал таких крошечных туфелек; и если бы они умели говорить, то эта рассказала бы повесть об изяществе, прелести и юности. Вернон поднял ее; он часто восхищался необычайно миниатюрными ножками Розины и теперь первым делом спросил себя, не придется ли ей впору эта маленькая туфелька. Очень странно! Наверняка она принадлежит Девушке-невидимке. Стало быть, чудесное создание, зажигавшее тот огонь, обладало телесной сущностью и его ножкам нужны были туфельки; и какие туфельки! Из кожи столь тонкой и вида столь изысканного, что они совершенно походили на те, которые носила Розина! Вновь образ умершей возлюбленной во всем великолепии предстал перед ним; и дорогие воспоминания о сладостной детской поре, о милых безделицах так наполнили душу Вернона, что он кинулся наземь и горше прежнего зарыдал о злосчастной судьбе милой сиротки.