Девочка с красками - [2]

- Я вас обидела? - кротко спросила Таня. - Простите меня, я не хотела. Мне очень нравится, как вы рисуете. Очень! Только я подумала, что берёза не такая белая, не совсем такая белая. Вы не сердитесь?

- Нет, - хмуровато' улыбнулся старик.

Его всерьёз обрадовало, что эта молчаливая, большеглазая девочка похвалила его работу. И вот не отходит который уж час. Да и про берёзу, пожалуй, верно. Может, под-желтить её малость? Или нет, подсинить? Тучи, проходя, так часто меняют освещение, то даря, то отнимая у берёзы солнце, что и не поймёшь, какая она - тёплая ли, холодная. Вот девочка сказала: «Грустная». А ведь верно! Одна стоит тут. «Печальная»… И верно, запечалишься, когда близких никого. Старику ли это не понять? А вот не понял - поняла девочка.

Откуда она взялась? Вчера будто ездила в коляске, а сегодня, глядь, стоит перед тобой - длинноногая, худющая - и знай себе спорит со стариком.

- Ладно, буду тебя учить, - неожиданно и для самого себя сказал Черепанов. - Серьёзно надумала или так, для баловства?

- Серьёзно…

- Ну, тогда держись. Я ведь злющий, придира, нетерпеливый.

- Я знаю.

- Откуда это? - Старик бранил себя так, на всякий случай, и его неприятно удивило, что девочка согласилась с ним. - Кто это тебе обо мне наговорил?

- Так ведь я же соседка ваша, - просто ответила Таня. - Меня Таней зовут. Таня Васильева. Не знаете?

- Знаю, озорница, неслух, - решил не остаться в долгу Черепанов. - Хуже иного мальчишки. Наслышан! Не пойму только, чего это ты со мной-то тихоней прикидываешься.

- А я разная, - сказала Таня. - Мне так интереснее. И потом, ведь вы рисуете. Разве можно шуметь, когда человек рисует?

- Не рисую, а пишу, - смягчился старик. - Маслом. Понятно?

- Нет, но я пойму, я обязательно пойму, - поспешно проговорила Таня. - Смотрите, берёза-то!

- Или улетела?

- Не улетела, а только ветер подул - и ей стало веселее. Теперь правильно, она белая. Только теперь листья совсем иначе у неё. Будете перерисовывать? - И тотчас поправилась: - Переписывать? Ох, как это трудно - рисовать!

И, вдруг решившись, она взяла из ящика маленькую, испятнанную краской кисточку и зачем-то быстро поднесла её к лицу, точно понюхала или поцеловала, старик не разглядел.

2

Домой Таня пришла уже в сумерки. Распахнула дверь из сеней и переступила порог - одна нога в комнате, другая в сенях. Огляделась. Два окна ещё сверкали закатным, вдруг объявившимся к вечеру солнцем, но в комнате всё же было темновато. Свет в комнате лежал золотыми полосами лишь на одном-единственном стуле, на столе, на одной-единственной половице. И ещё чуть-чуть на бабушкиной иконе. Это была совсем маленькая медная картинка, вся очень тусклая. Сейчас ей повезло: солнце, проглянув, тронуло и её.

Как всё-таки замечательно смотреть на всё, чего касается солнце! Ведь вот даже эта половица в глубоких старческих трещинах-морщинах, какая она сейчас весёлая. Она будто подмигивает Тане всеми своими проглянувшими сучками. И стол, старый-престарый, даже издали знакомо пахнущий клеёнкой, даже он просветлел, стал гладким, сытно дохнул свежим хлебом.

Это всё из-за солнца.

И вот ещё шаткий стул. Он показался Тане лёгким, ладным, с напрягшейся, как парус, спинкой. Сесть бы на него, поднять ноги - и полететь!

Таня наконец переступила порог. Золотистые полосы тронулись с места, сузились, заколебались, растворяясь в воздухе. Солнечная минутка прошла. Из соседней комнаты прозвучал звонкий и молодой, будто горячий голос:

- Таня, ты?

- Я, мамуся.

- Ну, перешла?

- Перешла.

- И ладно. Умница. Садись-ка поешь - второе в печке, а суп, знаешь, весь прикончили. Дядя Гриша заходил.

Солнечная минутка теперь прошла окончательно. И пришли сумерки. Пол в трещинах, как пол, стул старый, как стул, иконы не видать и вовсе.

В комнату вошла мать.

Таня часто слышала от взрослых, что мама у неё красивая. Даже красавица. Но Тане в матери нравилось совсем не то, что взрослым. Они восхищались Мусиным лицом - маму все знакомые называли Мусей, - Мусиной, как у девушки, пышной косой, которую она то укладывала вокруг головы туго заплетённым кольцом, то вовсе не заплетала, закалывая в небрежный пучок. Знакомые восхищались маминым голосом - она действительно замечательно пела, не громко, не звонко, как некоторые, а будто задумавшись, будто сама себе, голосом глуховатым и мягким. И всё-таки главным для Тани в матери было то, чего другие, кажется, не замечали. Главным было то, что была её мама удивительно молодой. Будто и не мамой совсем, а старшей подружкой. Должно быть, поэтому Таня и звала её «мамусей», сложив это имя из двух слов: «мамы» и «Муси».

Добрые, мягкие руки обняли девочку, смеющиеся, тёмные в сумерках глаза приблизились, залучились совсем рядом, и Тане стало вдруг так радостно, что нежданно захотелось плакать. Но что это? От маминых волос пахнуло на Таню чужим. То был запах табака, горький запах. Так пахло в доме всегда после ухода дяди Гриши. И дом сразу становился чужим. Дом - это и стены, и вещи, и мама, и сама Таня. Дом - это то, что очень легко разрушить и очень трудно сложить, - Таня помнила это ещё с тех лет, когда с помощью отца часами складывала из кубиков настоящие дворцы. Складывать трудно, а повела рукой - и нет ничего.