— Если зальет аэродром, — сказала Маша, — миллионные убытки. Сколько труда вложили…
— Что бы ни случилось, — сказал Гаврилов, — мы останемся на своих местах. Останемся, пусть даже земля разверзнется, не только хляби небесные.
Потом мы разошлись, каждый к себе.
Ян Ханя я не нашел. Не знаю, может быть, это было нарушением инструкции, но я взял всю ответственность на себя. Как назло, подогнали эшелон с горючим. С трудом настоял, чтоб его оттащили за станцию, на более высокое место. Заваруха была полная.
Прибежали Гаврилов с Поддубным, и мы втроем кинулись к ближайшей дамбе, чтоб выяснить обстановку.
Народу на берегу — тьма-тьмущая. Казалось, земля двигалась, копошилась, чавкала, дышала. Люди бежали друг за другом цепочкой. На плечах — коромысла с корзинами. В корзинах — комки размокшей глины. Она липла к рукам, когда ее выгребали, к ногам, когда на нее наступали.
Комок, еще комок. Миллионы комков.
Один за другим, один за другим бежали худые, отупевшие от усталости люди. Как капли в дожде. Им надо было опережать дождь, чтобы река не успела унести землю, не размыла, не прорвала дамбу.
Шлеп, шлеп. Ноги, ноги.
Шлеп, шлеп. Комок, комок.
Бегут носильщики цепочкой. Согбенные, мокрые, босые, в соломенных дырявых шляпах, в рваных накидках из травы. Население города без приказа, без понукания вышло на работу.
Один за другим, один за другим бежали люди с корзинками..
Сюда бы пару экскаваторов! Да что пару — хотя бы один. С ковшом и на гусеничном ходу.
В свое время Гаврилов настойчиво требовал прислать экскаватор для ремонта грунтовой полосы аэродрома. Составил заявку, отослал в Пекин. Ответа долго не было. Потом пришла телеграмма — отказали: мол, здесь нерентабельны землеройные машины, это не Европа. Куда дешевле и целесообразнее работу выполнить корзинками: во-первых, это дает трудовую занятость, во-вторых, сплачивает массы, прививает навыки коллективизма.
Мы поднялись по откосу на дамбу. Глина ползла под ногами. Хотелось двигаться на четвереньках — надежнее. Нас обгоняла вереница носильщиков. Они не глядели ни на нас, ни по сторонам. Там, где возникала непосредственная опасность прорыва, учащался бег людей. Без команды, без какого-нибудь сигнала. Так в живом организме к ране бросаются белые кровяные шарики, чтобы блокировать ее, предотвратить заразу. Дамба была живым организмом — с тысячью рук, тысячью ног, тысячью сердец.
— Надо помочь, — сказал Гаврилов. — Но как? Чем практически мы можем помочь? Хоть ногти кусай!
— Укуси лучше локоть, — посоветовал Поддубный. — Может быть, тоже схватим корзинки?!
Рядом три китайца трамбовали глину деревянной болванкой.
— Иге… Лянге… Да! — тянули они сипло китайскую «Дубинушку». — Иге… Лянге… Да!
Наша Маша не умела рассуждать, она была человеком действия. Непонятным образом она тоже оказалась здесь.
— Дай-ка, друг, — сказала девушка одному. — Сюси, отдохни… Посторонись! Ух!
Болванка вбила в дамбу комки глины. Но и Маша не могла заменить экскаватор.
— Братцы! Глядите! Что это? — раздался голос Поддубного. — Что он там делает?
Река несла человека. Он показывался над пепельными волнами, исчезал. Вода играла с ним. Человек не кричал, не махал руками, не звал на помощь. Он погибал. Знал, что погибает, и не сопротивлялся.
А дамба надстраивалась. Жила. Из нее выпало лишь маленькое звено — один человек, как комок глины, слизанный волной. Вереницы носильщиков бежали на штурм реки, точно солдаты в атаку по пешеходным мосткам через трясину…
Упал в воду один. Что поделаешь? Один китаец из шестисот миллионов. Что ж, погиб так погиб.
Один, но ведь это человек! В чью-то семью сегодня придет горе. Этот один мог быть моим братом, другом, он мог быть мною, тобой, им…
Я сбросил штурмовку, свитер и прыгнул в воду. Холод сковывал движения, холод подбирался к легким, сжимал дыхание. Отвратительная, грязная, отдающая непроточной канавой вода захлестывала. Я выплевывал ее. Потом забыл про вкус и запах. Не следовало снимать свитер, может быть не так холодно было бы плыть.
Быстрее! Быстрее! Чтобы успеть, тогда и разогреешься.
Волна ударила сбоку, накрыла, потянула вниз.
Нет, шутишь, красавица!
Еще несколько взмахов. Китаец где-то рядом. Вот показался… И опять не видно. Я набрал воздуха, нырнул. Глубже. В ушах запищал комар. Смотреть в такой воде бесполезно. Пульпа. Еще раз нырнул. Еще… Шарил в ледяной тьме руками. Коснулся… Одежда, пола куртки. Ухватил, рванул вверх.
Человек не помогал мне и не мешал. Он был покорен реке и стал покорен мне.
— Плыви! Плыви! — кричал я. — Еще, еще…
Он вяло повел руками, задел случайно мое лицо и опять перестал двигаться.
Может быть, захлебнулся?
Я приподнял его голову над водой, он глотал воздух жадно, как голодный старец манную кашу. Живой! Обессилел. Я тоже. Совсем. Не хватает дыхания.
Огромными саженками плыл Гаврилов.
— Держись! — шумел он на всю реку. — Держись, Веня!
Быстрее, Гаврилыч, милый, быстрее!
Труднее всего оказалось взобраться на дамбу. Не за что уцепиться, глина продавливалась под пальцами бороздками, крутило и несло вниз… Маша кинула нам веревку, мы обвязали ею спасенного, а затем, не помню уж точно как, выбрались сами.
