Артист, исполняющий в картине роль Линь Цзэ-сюя, ходил церемонно, как герой в пекинской опере, гладил бороду, делал угрожающие движения и посылал серьезные предупреждения заморским варварам. Империалисты дрожали.
И не было в фильме жесткого гнета феодалов, крестьянских восстаний. Точно в Китае в то время царил классовый мир.
Я сидел и думал. Я с детства воспитан в духе уважения к трудовому человеку, белому или черному — все равно. Я еще мальчишкой мечтал помочь всем рикшам на земном шаре. И если бы потребовалось, не задумываясь, отдал бы свою жизнь за свободу народа любой страны, как за свободу своей Родины.
— Вэй, ребята, — толкнул я соседей, китайских техников. — Посмотрите, разве мой нос больше, чем у Сюй Бо?
Трещал аппарат… Глаза уже привыкли к полутьме зрительного зала, так что можно было разглядеть лица. Техники посмотрели и ничего не ответили.
Я чувствовал, что происходящее на экране действует на них возбуждающе, и почему-то вдруг стал для них чем-то похожим на «заморского черта».
Вспоминаю, как однажды в Мукдене я смотрел с китайскими ребятами наш фильм об Отечественной войне. Когда на экране русские солдаты пошли в атаку с криком «ура!», мои хлопцы закричали: «Ша! Ша!» Это вроде боевого клича.
А после киносеанса китайские парни сказали:
— Веня, представляешь, если бы в сорок первом Китай и Союз дружили, как сейчас, никакой бы Гитлер не осмелился напасть. Пусть только тронут теперь кого-нибудь из нас… Правда? Мы друг за друга жизни не пожалеем…
Что-то менялось в самой атмосфере отношений между китайскими ребятами, работающими на аэродроме, и нами, советскими людьми. Что именно, я не мог точно сказать. Нам лишь предписывалось быть, как всегда, сдержанными, вежливыми, работать четко, проявлять терпимость.
Иной раз было трудно сдержаться. Как-то я играл в пинг-понг «на высадку». Проиграл партию, занял очередь, сидел, ждал, судил. Подошла моя очередь, я встал, намереваясь взять ракетку, но ее демонстративно схватил солдат из охраны, довольно разбитной малый, которого не раз критиковали на собраниях за разгильдяйство и нерадивость.
— Моя очередь, — сказал я.
Он ничего не ответил… Нужно знать, что значит здесь, когда не отвечают. Я видел лица моих подсоветных. Они растерялись больше меня. Но некоторые были довольны: самые тупые технари, которых не отчислили с занятий только благодаря моему заступничеству.
Мне не удалось играть ни следующую партию, ни третью. Честно скажу, будь это в Союзе, я бы поставил нахала на место.
Но здесь…
Неожиданно исчезла куда-то Цзянь Фу. Это насторожило нашу группу.
— Слушай, Остаченко, — зашел ко мне как-то Поддубный. — Не понимаю, что происходит? Была революционерка, помнишь? Кого не спрошу о ней — молчат… В Советский Союз собиралась ехать, перенимать опыт партийной и государственной работы, русский изучала. Она была руководителем местного отделения Общества китайско-советской дружбы. Не знаешь ли, в чем дело?
Я не знал. На все мои вопросы следовало молчание. Даже Сюй Бо, который последнее время стал какой-то нервный и явно избегал оставаться со мной наедине, — даже он ничего не ответил, а отвел глаза в сторону и покраснел до слез.
Лишь через месяц нам между прочим сказали:
— Цзянь Фу вышла замуж… И уехала к мужу.
Это было невероятно. Цзянь Фу была верна памяти своего мужа, с которым прошла гоминдановские застенки, и не помышляла о втором замужестве. К тому же ей было за сорок, для китайской женщины это весьма солидный возраст.
Объяснила происшедшее Хао Мэй-мэй.
Погода была отвратительной, город лежал, как солдат в крытом окопе, с двух сторон лёссовые стены. Вместо наката серые тучи, тучи-домоседы плотностью в десять баллов. Они висели низкие, почти у самых крыш домов.
Мэй-мэй не приходила несколько дней. Последнее время у нее было особенно много работы. Она заметно похудела. Бесполезно, конечно, говорить, чтоб она береглась, побольше отдыхала. Миллионы тянулись к грамоте, а она была одной из тех, кто нес людям знания и отдавался своему долгу самозабвенно. Меня угнетало, что я ничем не мог ей помочь. Если бы мы всегда были вместе, я готовил бы обед, провожал бы и встречал у школы, нес бы толстую сумку с учебниками.
Мы пошли к реке. Облака не отражались в воде, слишком мутной она была от лёсса, как пульпа.
На берегу было сыро. Я снял пиджак, набросил на плечи Мэй-мэй.
На противоположной от нас стороне реки ворочалось колесище наподобие водяной мельницы. Быстрое течение вращало его, колесо захватывало черпаками воду, поднимало на высоту второго этажа и опрокидывало в желоба, откуда вода бежала на рисовые поля.
Мы стояли у реки. У Мэй-мэй горели щеки.
— Поезжай домой, — сказал я. — У тебя температура. Полежи.
— Мне не холодно, — ответила она.
— Ноги промочила. Еще заболеешь..
— Мама тоже всегда боялась, что я заболею.
— Ты очень хрупкая.
— Я сильная.
— Знаешь, — сказал я, — скоро у меня отпуск. Я поеду домой. Что тебе привезти из Союза?
Мэй как-то странно поглядела на меня, глаза ее расширились.
— Как едешь домой? В отпуск?
— Я расскажу про тебя отцу.
— Ты женат?
— Нет, что ты… Нет, дорогая, положен отпуск.
— Как положен? Ты говоришь неправду.
