Девочка и рябина - [23]

По полу расстелены газеты — на них Касаткин гнул «мост».

Среди комнаты, на полу же, стояла электроплитка со сковородой.

В углу виднелись гиря и палка с двумя привязанными камнями — самодельная штанга.

На единственном стуле лежали седая борода, усы и книга Конан Дойла.

На столе, застланном афишей «Коварство и любовь», сидел серый котенок с желтыми глазами, похожий на филина. Он, урча, уплетал кусок ливерной колбасы.

Касаткин подобрал его совсем маленьким на улице. Фильке все разрешалось. Он обедал с хозяином на столе, спал на подушке, уткнув усатую мордочку в нос Касаткину. Когда Касаткин читал или работал над ролью, Филька, умиляя его, устраивался на плече и, привалясь к шее меховым теплым боком, звонко мурлыкал.

— Не падай в обморок, — торжественно провозгласил Касаткин, водружая на стол четвертушку водки и круг ливерной колбасы. — Святая водка прочистит глотку!

— Никита, ты гений! Поэт! — оживился Северов.

— Со мной не пропадешь, я всегда раздобуду грош!

На газете нарезал колбасу, в эмалированные кружки разлил водку. Хлеб резать стало уже лень, и он просто разломал на куски. Филька, шевеля носиком, потянулся к кружке.

— Дай бог, чтобы не последнюю! — с чувством провозгласил Никита. Выпив, застонал, затряс головой.

— Как сказал один мудрец: «Далеко позади, но все же первым за тобою». — И Алеша тоже выпил. Только бы забыть все неудачи.

— Знаешь, кого считают пьяным? — Касаткин, причмокивая, жевал колбасу. — Лежит — не дышит, ворона глаза клюет — не слышит.

На скулы выкатились слезинки. Когда Касаткин ел, у него от удовольствия навертывались слезы.

Алеша вытащил из-под матраца брюки.

— Не прожег ли?

— Отгладил лучше утюга, — хвастался Никита.

Северов, морщась, мучительно о чем-то думая, обобрал прилипшие пушинки, надел брюки. Принес из своей комнаты выстиранный, но зажелтевший воротничок.

— В кино, что ли, пойти? — он обрызгал воротничок, стал на стул и, сильно обтягивая вокруг горящей лампочки, начал его гладить.

— Милое дело — гладить о спинку кровати, — заявил жизнерадостно Касаткин. Щеки его пылали, энергия бурлила, он не знал, куда ее деть. Помахал гирей, а потом решительно заявил:

— Эх, займусь-ка я хозяйством!

Вытащил из-под кровати чемодан, на дне которого лежало несколько носков, пара сорочек и трусы. Выбрав носки с продранными пятками, он разыскал лоскуток, выдернул из косяка сапожную иголку с загнутым плоским носиком и занялся починкой.

Северов покачал головой:

— Работа, совершенно лишенная таланта.

— Ничего, в ботинках не видно! — Касаткин бодро тянул непомерно длинную нитку. Она путалась узлами.

Северов хмурился.

— Чего ты кислый, клюква?!

— Будешь тут кислый! Ты сам видишь — заваливаю роль! — торопливо заговорил Алеша. — Позор!

— Ничего, не горюй, Мартынка, вынырнем! — беспечно воскликнул Касаткин, откусывая нитку.

— Не в этом дело! Ах, да чего толковать! — Алеша швырнул на пол отглаженный воротничок, ушел. Лег на свою кровать, смотрел в окно.

«Неужели неудачник? Неужели бездарность?» — думал он.

Сумрак уже переходил в темноту. В ногах у прохожих хлюпала грязь, в лужах толстым слоем затонули желтые листья. Моросил дождик. Тревожно каркая, прилетела стая ворон, опустилась на голые тополя под окнами. Вороны возились, стукали по сырым веткам крыльями так громко, точно крылья были деревянные. Некоторые вороны странно кряхтели, наверное мерзли. Холодный ветер, дождь. А они устраивались на ночлег.

И столько бесприютного, грустного было во всем этом, что Алеше стало невыносимо одиноко, страшно. Запуталась жизнь. Он всей душой хотел принести пользу людям, но не мог принести потому, что не знал этих людей. Терялся смысл жизни. «Я, как птица без крыльев, — хочу лететь, а не могу». И еще все это с Юлинькой… Мучало тревожное предчувствие. Она отходила от него все дальше и дальше. И все это — дети. Позовешь погулять: нельзя, дети, некогда. Придешь к ней, и поговорил бы и посидел бы: нельзя, дети. К себе позовешь: «Некогда, некогда!» И как Алеша ни уговаривал себя, в душе росло раздражение. Дети встали между ним и Юлинькой. Ах, при чем здесь дети! Просто она переросла его, Северова. Он мальчик перед ней! Она уже настоящая актриса. И даже мать… Хозяйка… А он все вроде студента первого курса. Ей, наверно, и неинтересно с ним.

Неожиданно в дверь кто-то зацарапался по-собачьи. Алеша приподнялся в кровати.

— Гав, гав! — залаяла добродушная дворняга. — Знаю, не пустишь! Изверг! Уткнулся, подушку сосешь! Но я тебе все равно хоть из-за двери да все выскажу! Это для ремесленников в искусстве все гладенько. Ты, балда, думаешь: я всегда ночами сплю? Мои стены не раз слышали, как я скрипел зубами! Видели, как я душил в кулаке тетрадку с ролью! И пускай скрипят зубы всеми коронками и пломбами! Это жизнь! Это битва! Только нужно мечту иметь! Как ты говоришь: девочку у рябины. Тогда будешь через трудности не ползти, хныкая, а лететь. Хотел бы я знать, несчастный, каким это крыльям недоступна высота? Даже воробей, если не струсит, может дотрепыхать своими крылышками до облака.

Лети, Ляксей! Маши, крылами, маши! Ветер свистит в перьях, дыхание перехватывает, сил нет, а тут уже, глядь, фуражка и влезла козырьком в облако. И под тобой «горные вершины спят во тьме ночной». Рванул через них, а внизу долина — куда летел! Из нее пахнет шашлыком. Винцо бродит в бочках и, как сумасшедшее, бьет в днища!