— Я вот насадил сад, развел скот, из песчаного поля да болота сделал рай земной. Так, выходит, я вроде перед народом провинился, что так стараюсь. Первыми людьми стали на селе золоторотцы, огарки, шантрапа. Только и слышу: «эксплуататор» — земля у него на отрубе. Я, милый человек, не эксплуататор. Я всю жизнь думаю, как лучше свое хозяйство поставить. И умирать буду, все стану сокрушаться: господи, как плохо я прожил. Если бы да с моим опытом сейчас жить начинать мне, так и в сто раз бы больше сделал. Выше Канашева бы был.
— Что ж, размежевка сил ясная, — решила Парунька. — В волости напрасно медлят.
— Вот, опять начинается, — поднимаясь сказала Марья. — Глянь, иди.
На взмыленной лошади прямиком к мужикам мчался Вавила Пудов. Лошадь вязла в мокрых местах, спотыкалась о кочки. Вавила, держась за гриву, усиленно махал картузом над головою, что обозначало, надо думать, необходимость собираться. Над лугами поднялся крик. Мужики, мокрые по колено от торфяной воды, не спеша сгруживались и садились на кочки.
Пудов, не слезая с лошади, вытер картузом липкое от пота лицо и тяжело завздыхал в знак какого-то исключительного события.
Парунька вместе с Марьей замешалась в толпе баб-артельщиц. Артельщики стояли своим гуртом, готовые ринуться в драку. Канашевцы держали в руках, кроме кос, еще железные вилы и самодельные штыки. Стояли стеной против стены.
— Видно, вы оглохли все от мала до велика, и от бога и от небес отреклись, — кричала Малафеиха, — видно, вы записались в басурманы и адовы сковороды подготовились лизать на веки вечные.
Единоличники сгрудились теснее, подошли ближе к ней и затихли. По-прежнему верещали только девки, привыкшие ко всяким историям. Злобный выкрик придушил их смех.
— Да перестанете ли вы, чертовы куклы?
— Видно, никому не интересно знать, — продолжала Малафеиха, — как нашу жизнь кое-кто собирается корежить — церкви в клуб превращать да спектакли разыгрывать перед иконами, да в алтаре кружиться и митинговать. Видно, вы того сами желаете и присоединяетесь к этому вполне!
— Говори толком, — загалдели мужики, — толком говори, выкладывай народу все по порядку.
Но она не выкладывала по порядку, а все так же зычно кричала:
— Что вы хотите, чего вы ждете, ежели на глазах у вас совершаются такие дела? Хотите, чтобы вы наработали, руки наломали, а урожай дядя взял бы и в общий амбар сложил, и из того амбара наш же горевой хлеб по карточке — фунт на рыло — чтобы отпускали?
— Толкуй про дело, — загалдели мужики.
— Вы ждете, когда последнюю штанину с вас сымут и не ворохнетесь?
— Да говори же ты, не томи душу!
— Анныча нет, — заговорила она снова, — умер, царство ему небесное. Но Аннычева политика гонит нас с родных покосов, делит село пополам и смуту вносит в сердце, — не слыхано никогда об этом, и дети никогда этакое не упомнят. Аннычевы ученики прибирают к рукам веру, и крестьянские дела, и молодежь. Поглядите, все за ними тянутся.
— Добираются уже до крестьянского управления, добираются до Советов, — заметил Пудов. — Раскольники. Единый фронт трудящихся им не нравится.
— Как до Советов, откуда это, Пуд, ведомо?
— Кто такое про нас баламутит?
— Совет, говорят, не выражает бедняцких да колхозных интересов. А у нас в Совете бедняк Яков Полушкин, вы все его знаете. Так вот его хотят убрать, в Совет колхозника Аннычева посадить. А Полушкин разве не колхозник? Он у нас в мукомольной артели. Теперь они всех вас разом в свою артель втянут.
— Не втянут, на нашей стороне больше. Весь мир на нашей стороне, попробуй на голосование.
— Грош цена вашему голосованию. Посадят, и будет Аннычев пособщик, ежели прикажут. Будет смутьян тревожить крестьянский класс.
— Экий ты какой — прикажут! С приказом далеко не упрыгнешь при народной власти.
— А может, Санька эту самую бумагу привез из рика?
— Разве Санька приехал?
— Ишь, змееныш! Аннычев выкормок, — закричали в Канашевском стане.
— Прихвостни! — ответили им из Аннычева стана. — Подкулачники!
При слове «подкулачники» стена канашевская вздрогнула, и вилы и косы, ударяясь друг о дружку, зазвенели над головами.
Парунька, выбившись из толпы, встала между людских стен:
— Не драться... Перестаньте!
Толпа стихла.
— Стыдно драться, как при старом режиме. Разберемся сообща. А дракой и криком правду не пересилишь. Вопрос ваш будет разрешен.
Толпа удивленно замолчала, разглядывая Паруньку. Она ли это, которую по селу на веревке водили?
— Мать ее за хвост! — вскричал Карп. — Она нам восьмерки крутит.
Но его единодушно оборвали.
— Пусть разъяснит нам Парунька все законы.
Парунька стала разъяснять, что такое артель и кому она на руку, а кому нет.
Малафеиха крикнула:
— Она в удобрение верует!..
И старики вслед за ней закричали:
— Соха и плуг от бога — они не воняют. А трактор — не от бога, он воняет и хлеб от него поганый.
Но девки, окружившие Паруньку, ликовали и оттеснили Малафеиху и стариков. Парунька могла говорить спокойно.
— Выгода каждого из нас на селе всегда заключается в выгоде общей. Если не будем бросаться друг на друга, а решать дела сообща на сходках, от этого будет только лучше. Тут много накопилось тайн и злобы. От этого не избавиться дракой.
