Девки - [159]

— Милые ты мои, Паруня! Невидаль экая!.. Ни дать, ни взять — барыня.

Она засуетилась, выбежала к завалинке.

— Думали и не заявишься, — приговаривала она. — Все глазыньки проглядели, все гадали... Господи сусе, пять годков, почитай, не была в родных местах, а может, и побольше. Совсем приехала или, к примеру, не на все время? Ты, поди, совсем городская стала, привыкла к пуховым перинам, к театрам, к музыкам.

— На постоянную работу приехала.

— Батюшки! После городских харчей тебе у нас не понравится. Ведь у нас здесь и не поймешь, что делается. Пуще и пуще мутится народ. Пойду поставлю самовар.

Весть о приезде Паруньки быстро облетела все село. Собирались бабы, разглядывали ее, говорили:

— При ее уме быть ей в волисполкоме.

— Как живете? — спрашивала она.

— Ничего, — отвечали ей. — Суета, хлопоты, смута.

— Ты переменился, постарел, — говорила она мужику.

— Царь небесный! Наше время катючее. Через год поглядишь на это место, не узнаешь.

Народу прибывало все больше и больше. Так что Парунька была в кругу толпы. Приходили старухи:

— Парунька, ты — непутевая. В шляпке? Ах, безрассудство.

— Как живете, бабка?

— Кулачат богачей в округе... Все врозь... Антихриста не слышно в городе?

— Нет.

— А у нас кой-где видали. То в образе прохожего, то в образе змеи. На покосе змею перерезали, и она на виду у всех срослась.

Подошел старик Емельян, приложил ладонь к глазам обрадовался: поклонился низко и остановился.

— Ну что, в новую жизнь вступил, дед?

— Рада бы курица не идти, да за крыло ведут, — ответил он тихо, умильно.

— Чем же ты недоволен?

— Замучил душевный глад. Скажи-ка, красавица, разреши недоуменный мой промысел. Есть, говорят, страны и места сокровенные, в которых соблюдается старая вера в чистоте.

— Не слыхала, дедушка, такой страны. Честное слово.

— Есть такие страны, только в городе не велят об них объявлять. От добрых людей я слышал. Кабы не стар был, взял бы котомку да посошок, да благословение на подвиг странствия. Поглядел бы: везде ли такое беспокойство в народе, как у нас. Всех поделили по сортам: богачи, подкулачники, середняки, беднота... Рассортировали... Хорошо, как попадешь на надежную полку...

— А тебе что, дедушка, бояться за кулаков?

— Барана стригут — овца дрожит, красавица.

Вокруг засмеялись. Старик этот, кроме развалившейся хаты да старого армяка, никакого имущества не имел.

— А черную книгу не читала? — спросил он.

— Нет, дедушка.

— Есть на свете черная книга. Кто ее прочитает, тому все тайны открыты. Но навеки он демонской силе продан. В селе Звереве череп нашли... В школе учительша показывала ребятам... Ту учительшу сожгли.

Прибежали подруги, зашумели:

— Отойди ты, старик, со своей черной книгой. Маркса да Ленина надо читать.

Стали обнимать Паруньку. Все разглядывали: прическу, шляпку, платье, обувь. Щипали, вскрикивали, смеялись, дивились.

— Разговариваешь-то по-ученому?! Как ты похорошела. Отъелась на городских харчах?

— Все еще не вышла замуж? Небось хахаль есть. В городе мужиков много...

— Все еще не вышла, — отвечала она смеясь, — но от замужества не отказываюсь.

— Теперь тебя любой замуж возьмет. Знатная невеста. У нас здесь любят на знатных жениться. А ты у руля.

— Вишь, какая краля, что пава. И румяна, как маков цвет, и бела, как мытая репина. С ума сойдут парни.

— А ты, Зоя, не вышла замуж?

— Замуж легко попасть, да как бы замужем не пропасть, — отвечала та бойко.

— Пройдешь горнило культурной революции, тогда будешь разбираться, — сказал Антошка, секретарь сельсовета. — Идет расслоение.

— Не всех в одну кучу?

— Мед и деготь в одну кадку кто сливает.

— Установку знаешь.

— Политграмоту учим... который год.

— Значит, расшевелился народ. Бурлят.

— Хорошо море с берега, — сказал сердитый мужик.

— Замочиться боишься, так и рыбы не видать, — ответила женщина.

— Зачем мне крыть чужую крышу, — ответил тот, — когда своя течет.

Вскоре Парунька пила чай у Бадьиных и разговаривала с Марьиной матерью.

Та говорила:

— Засели, как петухи друг на дружку нацелились: настоящая война. Вавила Пудов со своей артелью, Карп, Канаш на те же сенокосные угодья глаза пялят. Не дают нашим косить: дескать, сами артельщики. Со вчерашних пор и ночевать мои косцы не заявлялись, выжидают конца всей этой канители. Колхозники мы теперь. Отцово дело старое, покумекал он, покумекал — дочь артельная, отец с матерью индивиды. Ну и записался вслед за нею. Теперь вот там, ровно в засаде. Сама увидишь ихние дела. Слыхала ли про Анныча-то?

— Читать приходилось, в газете писано было. Что думают у вас про его смерть?

— Колхозники определенно считают — убийство. В тех местах всегда озоровали, сколько баб ограбили, мужиков переранили. Напрасно он в ночь поехал. Нашли его в лесу. Лошадь ничем невредима, а он в санях окоченел, и снежком его запорошило. Лицо-то все синее, ссадины на шее, щека поцарапана. Может, это прутьями, сбившись с дороги, он поцарапал, а может — то лютый враг. В кармане у него бутылку из-под горькой нашли. Очень это удивило нас всех, ведь Анныч-то хмельного в рот не брал. Колхозники все, как одни, заявляют — истребление. После него дела пошли больно страшные. Кому вера была в народе? Аннычу. Кто город лучше знал? Анныч. И дела эти Аннычу сподручны, колхозные, делюга он известный. Теперь Санька наш старается.