Девки - [10]

— Каждая к богатству, льнет, — ответил Санька тихо. Он был сам тайно и безнадежно влюблен в Марью.

Оттого, что Санька сказал правду, а не захотел с Федором соглашаться, стало Федору как-то горше. Все же он улыбчиво начал советовать на прощание:

— Я тебе всерьез говорю, про Аравийскую пустыню не читай. Может, и пустыни-то этой нету. И верблюды по ней не ходят... А ты в мечту ударился. Ключи да пальмы и в нашей стране, думаю, есть. Вот про нашу страну и загибай.

«Все знают про мои неудачи, — подумал Федор. — Но если бы только она решилась, все бы нипочем».

Санька свернул бумагу и положил ее в карман. Потом сказал:

— Ты, Федор, не падай духом... Это дворянский предрассудок, будто любви все возрасты покорны. Я читал: любовь — иллюзия.

Федор потрепал его но плечу:

— Вполне с тобой согласен. Любовь — это нам не с руки.

У задних ворот своей избы Федор столкнулся с братом Карпом. Тот шел с кормом из сарая, недовольно покосился и спросил:

— Делал, что ли, проминку[27]? Обедать пора.

Федор не мог отвыкнуть от красноармейской привычки разминаться перед завтраком и утром нередко упражнялся на дворе гирями. На селе знали об этом и звали Федора «емназистом», а ребятишки разглядывали его через щели в воротах и дразнили на улице, крича: «Покажи емнастику!» Брат тоже высмеивал Федора за это.

На этот раз Федор совсем было уж хотел огрызнуться, но подумал, что брат может отнести это за счет любовной неудачи, и воздержался. Он заметил, что Карп и сегодня, предупредив его, сам принес сена коровам и овцам. Карп всегда норовил это сделать, особенно на виду у других, и очень был рад, что на селе распространялась молва, что он — заботливый и работящий, что только его старанием держится хозяйство, а от Федора дому один раззор.

Федор стер пыль с лавки и сел, собираясь читать книгу.

Книжки, прикрытые ворохом газет, в куче лежали под иконами на лавке. Он взял одну и положил ее перед собой. Он всегда читал за обедом.

Мать подала забеленную молоком похлебку. Сказала:

— Зови Карпушку, дай книжке передохнуть малость.

Карп копил деньги на лошадь, думал осенью отделиться, питались поэтому очень плохо. Яйца, молоко и мясо украдкой от Федора брат возил в город. Яблоки из сада, овощи из огорода шли на рынок. Мать и брат, не скрывая, радовались, что Федор метил жениться на Маше. Тогда он вошел бы в дом к невесте, а она одна у родителей, и отцовское имущество Лобановых осталось бы все Карпу. Теперь все шло прахом.

За обедом Карп с матерью нарочно говорили о Марьиной свадьбе. Намекали обидно на неудачу брата.

— Умора! — говорил он. — Много парней около нее увивалось. Да, видать, не по носу табак! Всех Ванька околпачил. Хоть и Слюнтяем зовется, а образованных околпачил. Не доспел разумом, а какую паву выследил!

Он ехидно хохотал. Смеялась и сноха. Федор ел и читал книги, стараясь не слушать.

— Не маленький ты, Федор, за книгу-то уцепился. Время пришло за бабу цепиться... — сказала сноха.

— И как же это понять, Федя, что тебя с ней видели на гулянке?.. И сам ты говорил — поклоны слала, кисет вышила... На нем слова: «Кого люблю, тому дарю»... — спросила мать.

— Липа! — сказал брат. — Сбрехал, Федька, признайся... сбрехал. Куда уж нам лезть сметану есть... А Машка — девка знатная... А уж красавица — в свете краше нет. Коса до пят. Глаза с поволокой. Вчуже завидно. Ей муж степенный нужен... а не шалтай-болтай.

Федор все еще сдерживался. Когда спросил молока, сноха ответила:

— Ты у большевичков проси. Им служишь.

А брат добавил:

— Попей воды с идеей.

Федор вопросительно-сердито крикнул:

— Опять про то же? — И шлепнул книжкой по столу: — Бабу тебе, самогону вдоволь — вот твои идеалы... Понял?

— Понял, чем поп попадью донял, — сказал Карп, медленно поднимаясь. — Ты чего орешь? — зарычал он, растопыривая руки. — Я старший в семье, заместо отца, паршивец... — и плеснул огуречным рассолом Федору в лицо. Тот бросил в брата чашкой. Черепки запрыгали по сторонам...

— На старшова руку поднял! — завизжала сноха. — Безбожник, супостат! Сатана! Нечистый дух! Карпуша, ты его...

Карл силищи был непомерной, руками подковы гнул, на скаку останавливал жеребца. Вытянув вперед руки и наклонясь, пошел на брата:

— Ну, держись, таблица умножения...

Федор выбежал, хлопнув дверью.

— Сколько раз зарекался, — сказал он себе, — осиного гнезда не тронь.

Он твердо решил разделиться с братом. Карп попрекал его куском хлеба, пристрастием к общественному делу, ненавидел за селькорство и за то, что на полевых работах Федор не мог за ним угнаться. Если бы Марья дала сейчас согласие, тотчас же зажил бы отдельным домом.

Сумерки окутали деревню. Федор ждал Машу за сугробами у старой бани, под яблонями. Тут же свалены телеги, поленница дров рядом — укромный угол. Не раз он вызывал Марью сюда.

Ждал долго. Тоскливо тянулось время. Под навесом бани темно. Слышно только тявканье собак на улице. Где-то гармошка плакала. Пробили девять в караульный колокол. Вдруг Федор услышал, как заскрипел снег рядом. Марья, закутанная в шаль, прошла вдоль плетня. Под свесом бани тихо остановилась.

— Ну вот, пришла... сердце только растревожить, — зашептала она. — Горемычная наша доля. По тебе я вся извелась. Весь платочек слезами измочила.