Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [236]

По прихоти судьбы вдруг возвышались

Едва ли не до трона, замещая

Правителей усопших. Как тогда

Гордыня распирала их – всех этих

Бубен и пик, треф и червей! А нам

Как сладко было всеми помыкать!

Издевкам, шуткам не было конца,

Когда потом, словно Гефест с небес,

Ниц падали – великолепный туз,

Сей месяц на ущербе, короли

Опальные и дамы, коих роскошь

Сквозь тлен еще светилась. За окном

Меж тем шел дождь, или мороз жестокий

Все пробовал на зуб, и лед, ломаясь

На озере близ Истуэйта, порой,

К воде сползая, долы и холмы

Протяжным звуком оглашал, похожим

На вой проголодавшихся волков.

И тщательно припоминая здесь,

Как дивною наружностью природа

Меня пленяла с детства, занимая

Мой ум величием и красотой

Своих созданий, и пристрастье к ним

Старалась пробудить, все ж не забуду

О радостях иных – происхожденье

Их мне не ведомо: как временами

Средь шума и тревог я ощущал

Вдруг чувства новые – святой покой

И тишину – и словно сознавал

Свое родство со всем, что на земле

Живет и дышит, и внезапно вещи

По-новому мне открывались, будто

Спешили донести простую весть

О том, что жизнь и радость суть одно.

Да, отроком еще, когда земля

При мне раз десять свой свершила круг,

К чудесным сменам приучая ум,

Я Вечной красоты уж замечал

Присутствие и часто по утрам

Вдыхал ее как вьющийся туман

Долины и в недвижной глади вод,

Берущих цвет у тихих облаков,

Ее, казалось, созерцал лицо.

Расскажут вестморлендские пески

И кряжи Камбрии, как, когда море,

Тень сумерек отринув, посылало

Пастушьим хижинам благую весть

О восхождении луны – как долго

Стоял я, перед зрелищем сиим,

Как странник, онемев и никаких

Подобий оному не находя

В короткой памяти своей, и мира,

И тишины в смятенном сердце, все ж

Уйти не мог и, взглядом обводя

Сияющий простор, словно сбирал

С дрожащих лепестков в сем поле света

Блаженство новое, как юный шмель.

Так, часто средь ребяческих забав,

Средь радостей внезапных, словно вихрь

Захватывавших нас, да столь же бурных,

Сколь мимолетных, вдруг, словно щита

Блистаньем поражен, я застывал

На месте: то природа говорила

Со мной своим бессмертным языком.

И преткновенья наши, и невзгоды –

Проделки, верно, озорливых фей –

Небесполезны были, сохраняя

В себе сей драгоценный отпечаток

Картин и форм, что много лет спустя

Умели оживать и повзрослевший

И приземленный окрыляли ум.

И даже если радости самой

Стирался след, то сцены – те, что были

Свидетелями ей, – перед глазами

Вставали вновь и вновь, и с ними чувства

Забытые: и воспитатель-страх,

И удовольствие, и все, что ей,

Той радости, сопутствовало, – так

Исполнены великой красоты,

Сии картины, времени барьер

Преодолев, уже не покидали

Ума, родными становясь, и каждый

Цвет, и оттенок, каждая черта

Хранили с прошлым радостную связь.

Томас де Квинси (1785–1859)

Английский эссеист и критик. Рос в обеспеченной купеческой семье. В ее достаточно сплоченной и цельной атмосфере ощущал себя отчужденным. В 15 лет отправился в грамматическую школу Манчестера, из которой совершил побег в возрасте 17 лет. Спустя некоторое время получил дальнейшее образование в Ворчестерском колледже (Оксфорд). Писал на исторические, биографические, экономические, психологические и философские темы. С 1804 г. непостоянно, а с 1813 г. и до конца жизни регулярно принимал опиум, что стало темой целого ряда его сочинений. Был близок с Уильямом Вордсвортом и Сэмюэлем Кольриджем.

В наследии Де Квинси помимо уже дважды изданной по-русски «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», где есть страницы о детстве и отрочестве автора, имеются подробные «Автобиографические записки» («Наброски о жизни и манерах»), ранее не переводившиеся на русский язык. Они писались между 1831 и 1852 гг. и впоследствии дорабатывались. Мы помещаем перевод первой главы, подготовленной первоначально отдельно и написанной в романтическом стиле, затем противопоставленном стилю иных очерков, например, описанию антагонизма между Томасом и его братом Уильямом во второй главе. Де Квинси не стремился придать стилевое и жанровое единство своим «Автобиографическим запискам», хотя все же произвел некоторую аранжировку отдельных текстов. Рассказ о смерти сестры стал началом автобиографического нарратива, отразив интерес автора к проблемам смерти[695].

Автобиографические записки («наброски о жизни и манерах»)

Несчастье детства

На исходе шестого года первая глава моей жизни внезапно закончилась – та глава, которая даже в преддверии обретаемого Рая заслуживала бы того, чтобы ее вспомнить. «Жизнь не вечна!» – таково было тайное предчувствие моего сердца. Для детского сердца оно так же страшно, как для взрослого сознания мысль о любой смертельной ране, наносимой своему счастью. «Жизнь конечна! Она закончится!» – такой была ужасная мысль, которая, наполовину бессознательно для меня, скрывалась в моих вздохах; и как звон колоколов, доносящийся издалека летним вечером, кажется иногда наполненным отчетливыми словами, неким наставительным посланием, которое непрерывно повторяется, также и для меня некий неслышный и таинственный голос, как бы нашептывающий тайное слово, слышимое только моему собственному сердцу, – казалось, гласил, «что ныне цветущая жизнь увянет навеки». Не то чтобы такие слова раздавались в моих ушах или срывались с моих губ, но они, подобно шепоту, тихонько проникли в мое сердце. И все же, что в этом могло быть правдой? Для ребенка не больше чем шести лет от роду возможно ли, чтобы обещания жизни были действительно разбиты или ее золотые кладовые радости исчерпаны? Видел ли я уже тогда Рим? Читал ли я Мильтона? Слышал ли я Моцарта? Нет. Собор Святого Петра, «Потерянный Рай», божественные мелодии «Дон Жуана» – все это было пока неведомо мне, и не столько из-за повседневных условий моего положения, сколько из-за моих все еще незрелых чувств. Впереди могли быть восторги, но восторги – нарушители безмятежности. Мир и покой, внутреннее чувство безопасности, принадлежащие любви, которая превыше всего – они не могут снова вернуться. Такая любовь, столь непостижимая, такой мир, столь нетронутый штормами или страхом штормов, – простерлись над теми четырьмя последними годами моего детства, которые погрузили меня в особые отношения с моей старшей сестрой. Она была на три года старше меня. Обстоятельства, которые сопровождали внезапное окончание этой самой нежной связи, я здесь перескажу. И сначала я сделаю то, что могу сделать наиболее вразумительно, – опишу ту ясную и скромную позицию, которую моя семья занимала в жизни