Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология - [237]

. Любое выражение личного тщеславия, вторгающегося в беглые записи, приводит их к плачевному результату, так как оно несовместимо с тем погружением духа и тем самозабвением, в котором глубокое чувство только и возникает и может найти себе сердечное пристанище. Поэтому для меня было бы чрезвычайно тягостно, если бы даже тень или, более того, одна лишь видимость отражения этой тенденции прокралась в мои воспоминания. И все же, с другой стороны, невозможно без наложения на естественный ход такого рассказа травмирующих его ограничений предотвратить косвенные умозаключения, которые может вывести читатель из обстоятельств роскоши или аристократической элегантности, которой было окружено мое детство. Так, по зрелому размышлению, я думаю лучше сообщить ему с самого начала с правдивой простотой, в каком слое общества вращалось мое семейство в то время, с которого начинаются эти наброски. Иначе просто могло бы получиться, что, искренне сообщая факты этого раннего опыта, я едва ли смог бы предостеречь читателя от превратного впечатления о моей семье как о принадлежащей более высокому кругу, чем это было в действительности. И могло бы показаться, что это впечатление было намеренно инсинуировано мной.

Мой отец был купцом, но не в шотландском смысле этого слова, где оно означает розничного торговца, того, например, кто продает бакалею из погребка, но в английском смысле, смысле строго определенном; то есть он был человеком, занятым внешней торговлей и ничем другим, а потому оптовой торговлей и никакой другой. Это последнее ограничение понятия важно, потому что оно вводит купца в полезный слой общества, удостоенный отличия Цицероном, как того, кого, конечно, следует презирать, но не слишком сильно даже с точки зрения римского сенатора[697]. Он – этот не совсем презренный человек – умер довольно молодым, очень скоро после событий, описанных в этой главе, оставив своей семье, тогда состоящей из жены и шести детей, свободное от задолженностей земельное владение, приносящее 1600 фунтов стерлингов в год. Конечно, на момент моего повествования, когда он еще был жив, он имел доход гораздо больше, пополняя его прибылью с текущих процентов.

Сегодня любому человеку, кто знаком с коммерческой жизнью, существующей в Англии, будет ясно, что в состоятельной английской семье этого класса – состоятельной, хотя не слишком богатой по коммерческой оценке – домашнее хозяйство достаточно обеспечено, чтобы в нем появлялось все больше места для широты, неизвестной среди соответствующих социальных групп в зарубежных странах. Например, штат служащих в таких домах, измеренный даже количественно, удивил бы зарубежного наблюдателя, рассматривающего положение английского купца по отношению к другим слоям общества. Но этот же самый штат, оцененный с точки зрения качества и количества обеспечения, сделанного для его комфорта, а также превосходного жилья, повергнет зарубежного наблюдателя в гораздо большее изумление как показатель социальной значимости равно и английского купца, и английского слуги: можно сказать совершенно точно, что Англия – рай для домашних слуг. Либерализм в домохозяйстве, фактически распространяющийся даже на самых презренных слуг, и презрение к мелочной экономии – характерная черта для Англии. И в этом отношении семьи английских купцов как класс по уровню своих расходов далеко обогнали не только соответствующий класс в континентальных странах, но даже и наименее богатые слои нашего собственного дворянства, хотя и признанного наиболее обеспеченным в Европе. С самого детства у меня было много личных возможностей убедиться в этом как в Англии, так и в Ирландии.

Из этой специфической особенности, определяющей домохозяйство английских купцов, возникает нарушение обычной системы для измерений отношений между сословными градациями. Соотношение, если можно так выразиться, между сословным положением и обычными следствиями этого положения, которые всегда соответствуют уровню расходов, здесь прервано и запутано так, что один статус может быть выделен по роду деятельности, а другой, стоящий намного выше, по роскоши ведения домашнего хозяйства. Поэтому я предупреждаю читателя (или мое объяснение уже достаточно предупредило его), что он не должен выводить из любого случайного показателя роскоши и элегантности соответствующий уровень социального положения.

Мы, дети из этого дома, находились фактически в самом благоприятном положении на социальной лестнице, доступном для всех благотворных влияний. Просьба Агари[698] – «Не дай мне ни бедности, ни богатства» – была для нас реализована. Нам была дарована благодать находиться ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы были достаточно высоко, чтобы видеть примеры хороших манер, чувства самоуважения и собственного достоинства, но достаточно незаметны, чтобы оставаться в самом сладостном из одиночеств. Достаточно обеспеченные всеми благородными преимуществами богатства; с отменным здоровьем, лучшей интеллектуальной культурой и изящными развлечениями, —мы, с другой стороны, не знали ничего о социальных различиях. Будучи не угнетенными сознанием лишений, слишком унижающих, и не испытывая нетерпения в стремлении к привилегиям, слишком возвышающим, мы не имели оснований ни для позора, ни для гордыни. До сих пор я благодарен тому, что среди роскоши всех вещей мы были обучены спартанской простоте в пище, поскольку мы питались фактически намного менее роскошно, чем слуги. И если (по примеру императора Марка Аврелия