Детство - [7]

Вдруг над водой мелькает серебристо-голубая стрекоза. Свой полет она сопровождает самоуверенным жужжанием. Распластав крылья, она возвращается к ручью и кого-то выглядывает… Из цветов дербенника стремительно вылетает к ней навстречу другая. Они соединяются и, жужжа, вместе кружат над водой.

У меня глаза загораются. Я всегда уговаривала Людку поймать для меня хотя бы одну-единственную стрекозу — мне так хотелось вблизи рассмотреть ее крылышки. Я вмиг забываю о Бетке и снова подкрадываюсь к ручью.

— Я же сказала тебе, — меня сразу же пригвождает к месту голос сестры, — уходи отсюда!

Лицо у нее измученное, хмурое. Почему ее не забавляет игривый котенок, почему не вскочит она с радостным криком, чтобы поймать для меня стрекозу? Сколько раз мне обещала… Ведь Людка была еще для этого маленькая.

— Гляди, стрекоза!

Я показываю на нее пальцем, но как-то робко — и мне сегодня не до нее, мне даже не хочется, чтобы Бетка гонялась за ней по ручью. И мне что-то нерадостно. Мне кажется, что Бетка даже ничего не замечает вокруг. Может быть, она услыхала, как по долине грохочет поезд и увозит на фронт из комитатского города наших отцов?

Я сразу же повернулась и убежала.

Бетка помешала мне побыть среди моих любимых камней на берегу ручья, и я отправилась к настоящей тетке Вероне на Груник.

Груником люди прозвали холм под горами. Дорога к нему проходила мимо нашего двора. С незапамятных времен на Грунике господа строили замки. Оттуда открывался вид на всю округу, а воздух был напоен густым запахом сосняка и малинника. Неподалеку протекал ручей Теплица — зимой он не замерзал, а весной его берега покрывались цветами, каких нигде в окрестности не было.

По пути к верхнему[6] замку в маленькой батрацкой лачуге жила тетка Верона. Когда-то она была служанкой. А теперь, состарившись, разносила по деревне почту. Любой из нас уже издали узнавал ее по походке: Верона хромала на одну ногу. На боку у нее висела большая почтальонская сумка.

Когда дети не слушались, им грозили:

«Вот погоди, посадит тебя Верона в сумку!»

А я не боялась. У Вероны было золотое сердце.

В ее комнатушке висели чистые полотняные мешочки с «сушками». Это были сушеные яблоки, груши, сливы и морозом прихваченный терн. Зимой, когда не было фруктов, она раздавала «сушки» детям. Эти сушки да еще сказки нас с ней и сдружили. И так сдружили, что ее именем я назвала самый красивый камень на нашем ручье. У журчащей воды повторяла я ее сказки. Они не были ни о бабе-яге, ни о заколдованных принцессах. Верона всегда рассказывала о своей жизни и о замке, в котором прослужила с малых лет до старости.

В нашей деревне долго держалось поверье, что в замке водилась нечистая́ сила. Никто в этом даже не сомневался. И никто не отваживался бы пройти ночью мимо стен господского дома. Говорили, что нечистый вызванивал золотыми дукатами и заманивал в свои сети тех, кто соблазнился богатством. Таким приходилось тяжко — нечистый навлекал на них уйму напастей. В замке он то горох сыпал им под ноги, как некогда баба-яга Яношику[7]. То опрокидывал вверх тормашками столы и стулья, то бродил с огнем из комнаты в комнату. А то прикидывался белым призраком. Или созывал целую свору кошек, которые мяукали всю ночь перед покоями. Ужас был невообразимый. В конце концов господа укладывались спать только вместе с челядью.

Когда спустя годы обо всем этом рассказывала нам Верона, мы в страхе жались на лавке у печи и, держась друг за дружку, от любопытства болтали босыми ногами.

Верона, рассказывая сказки, беспрестанно кивала головой. Глаза ее излучали мягкий, теплый свет. При каждом движении на лоб из-под черного платка спадали седые прядки волос. Этот платок всегда окаймлял ее лицо, на котором годы и страдания, как и речные струи на моем камне, высекли густую сетку морщин.

В конце концов она призналась:

— Теперь-то, дети мои, я могу вам открыться: никаких привидений в замке не было, потому что их и не бывает на свете. Это мы, слуги, прикидывались привидениями. Господа тогда плохо обращались с нами со всеми. Работы — непочатый край, а платы — почти никакой. Одиноким еще так-сяк. Но у многих были жены, дети. Надо было их одеть, прокормить. Да поймете ли вы, мои маленькие? Постолки детям купить и то было не на что. Вот такими-то босыми ножонками они и топали всю зиму. Вот такими…

Она брала наши ноги — мы сидели на лавке у старинной печи, — грела подошвы ладонями и, стянув с нас накидки, кутала ими коленки и икры. И все говорила:

— Господа не ходили ни босые, ни в постолах. У них было все, что душа пожелает, да и нынче все есть. Вам бы тоже всем такие хорошие башмачки подошли, а то нет?

Мы кивали старательно и грызли сушки. Не раз виделась нам в мечтах обувка из тонкой кожи, какую носили господские дети. Но мы и подумать не смели, что не только они могли бы носить такую.

Верона додумывала за нас:

— И впрямь, они бы всем подошли.

Только мой братик в это время не болтал ногами, даже не грыз сушек, а только рассовывал их по карманам штанишек.

Он сидел молча, смотрел широко раскрытыми глазами и думал о привидениях.

Только раз он отважился открыть рот и спросить: