Детство - [8]

— А какие они, привидения?

— Ведь я вам уже сказала, — улыбается тетка Верона, — что это мы, слуги, прикидывались привидениями. Когда кто из нас просил жалованья, его тут же выгоняли, потому как всегда находили замену. А вот как завелась в замке нечистая сила, все уже боялись наниматься туда на службу. Господам пришлось нас больше ценить. Если нас не защищали законы, то мы нашли другой способ. Только садовник был заодно с господами — вот мы и его ходили стращать.

Все рассмеялись, кроме братика. Он все еще серьезно глядел на Верону и молчал. Только посмелее двинул рукой, сунул ее в карман и набил полный рот сушками. Видно было, что он успокаивается.

— Лучше всех управлялся с этим делом Ондро Феранец, Матьков дедушка, — добавляет старушка. — Он на конюшне батрачил. Но об этом расскажу вам в другой раз.

Она всегда заставляла нас с нетерпением дожидаться следующего рассказа. Так, по крайней мере, она знала точно, что мы снова придем. Не имея своих детей, она и чужим была рада.

Рассказывать она больше всего любила зимой, когда поменьше работы. Летом баловала нас реже — не до рассказов ей было. Одна я забегала к ней часто, потому что нигде так звонко не пели птицы, как на деревьях у ее домика, нигде так пышно не цвели луга, как вокруг Груника.

Но когда наш отец ушел на войну, я отправилась к тетке Вероне не ради цветов на лугах и не ради птичьего пения — мне нужен был ее ласковый взгляд, который умел лечить детское горе.

Она сидела на стуле возле резного старинного сундука и латала рубаху. В ногах у нее стояла корзинка с иголками и разноцветными нитками. В тарелке на столе лежала душистая, только что сорванная земляника. Из кухоньки доносился запах грибного супа.

Я притворила за собой дверь и молча остановилась, опершись о притолоку и не отнимая руки от дверной ручки.

Верона посмотрела на меня поверх очков, потом бросила взгляд на стол, как бы предлагая мне землянику. Думала, порадует меня.

Но я не сдвинулась с места, и она удивилась:

— Неужто не хочется?

— Наш отец ушел на войну… — Я едва выговорила эти слова, так сдавило мне горло.

Старушка ласково повторила:

— Ваш отец ушел на войну, бедняжки…

Она отложила шитье, встала и подошла приласкать меня. Заскорузлыми, узловатыми пальцами расчесала мне волосы и несколько раз прошлась по щеке сухой шершавой ладонью.

— Не плачь, — успокаивала она меня, — погоди, попадет отец на русский фронт, пришлет тебе в письме рубль. Ведь я вам, детям, однажды рассказывала, как в старину на телегах отправлялись наши холстяники до самой Руси и привозили оттуда за холстину золотые рубли. Вот увидишь, и тебе отец пришлет такой. Уж я-то знаю, когда лежат в письме деньги. В котором будет рубль, тот тебе и отдам. Хорошо?

Я даже кивнуть не смогла. Голова у меня точно одеревенела, и сказка о золотом рубле меня ни капли не тронула. Не радовало меня золото. Мне больше всего хотелось крепко прижаться к кому-нибудь и позабыть об этом дурном дне.

Мама меня тоже обидела, не приласкала, а прогнала из дому, чтобы я не слушала нелепой болтовни о ее замужестве. А чуткая тетка Верона вдруг решила, что детское горе всякий раз можно унять блестящей монетой. Она не почувствовала, что мое изболевшееся сердце в этот день нуждается в чем-то живом, человеческом.

Я вспомнила, что она давно обещала мне куклу. Если бы она сейчас дала мне ее, я могла бы во всем ей открыться. Тетка Верона обещала сделать куклу из тряпочек. Говорила, что лицо ей вышьет цветными нитками, волосы смастерит из овечьей шерсти, туфельки — из тонкого сукна. Я радовалась, что у меня будет кукла и я смогу с ней разговаривать, как и с моими камнями у ручья. Я рассказала бы ей, как стало мне грустно после ухода отца, как хочется плакать.

Тетка Верона, желая утешить меня, намекнула, что сейчас кое-что мне принесет.

«Ага, кукла!» — подумала я.

Но старушка пошла в кладовую и вынесла оттуда корзинку грибов. Велела отдать их маме. Нужда придет, и грибы пригодятся. Ведь нынче некому землю пахать, раз мужики ушли на войну. Теперь, сказала она, и дети должны помогать.

Я взяла корзинку, поблагодарила и заторопилась домой.

Дверь была открыта, повсюду тишина. Тетка Гелена уже ушла. Мамы нигде не было. Только Людка спала на кушетке, глубоко дышала, и с каждым ее выдохом шевелились волосики, рассыпанные по лицу.

Маму нашла я в конюшне. Она стояла рядом с конем, обхватив его шею руками. Конь, наклонив голову, лбом упирался в мамин висок. Так рядышком они и стояли. Когда я увидела их, сердце у меня часто-часто забилось. И снова подумала я о кукле — я тоже прижалась бы к ней, как мама к коню. Ведь и она со своей печалью пошла к нему, а не к людям.

— Ты теперь наша единственная подмога, Ферко.

Коня звали Ферко. Отец дал ему такое человечье имя, потому что он был очень добрым и умным. Мама всегда говорила, что Ферко понимает людей. Поэтому она и пошла поделиться с ним своим горем.

Мама меня не заметила. Я вернулась в кухню и стала чистить грибы. Верона ведь сказала, что дети теперь должны помогать. Вот я и хотела помочь маме.

Еще не высохли глаза у женщин и детей, проводивших мужей и отцов на войну, а по деревне уже снова шагал глашатай Шимон Яворка со своим барабаном. Мы знали его как человека улыбчивого, веселого, но сегодня вместо привычной улыбки на его лице была какая-то странная ухмылка. Нижняя губа отвисла почти до самой ямки на подбородке. И без того припухшая — в детстве он рассек ее о мотыгу, — теперь она казалась и вовсе толстенной. Ведь Шимон не любил приносить людям дурные вести! Он знал, что их не обрадует бумага, которую он получил от сельского писаря. В ней доводилось до всеобщего сведения, что каждый владелец лошади, пригодной для военных нужд, должен привести ее к корчме сегодня же до полудня.