Детский дом - [8]

Поживиться хоть кусочком не удалось и в других булочных: там вертелись или такие же беспризорники, или старые нищие, бабки в салопах. Они тоже не подпускали близко к двери.

Голод заставил меня на другой день вновь прийти к той булочной, где работала грудастая тетка. Может, еще даст обрезков? Я опасливо косился по сторонам: не подстерегают ли меня вчерашние «знакомые»? На мое счастье, они больше не появлялись. Лишь после я узнал, что беспризорники — народ бродячий. Под вечер продавщица опять вынесла мне обрезки, и я, наконец, наелся.

Так появился у меня постоянный источник пропитания…

IV

Листья в парках поблекли, позолота тронула кроны лип и дубов. По утрам, когда я просыпался на пустыре, в кустах уже не заливались щеглы, зорянки: на дворе стоял сентябрь.

К одиноким ночевкам в шалаше я привык и страха не испытывал. А вот холод стал донимать всерьез. Я сильно зяб к утру: куртку-то проел. А тут еще дожди, от которых шалаш был не слишком надежной защитой, — они стали выпадать все чаще и чаще. Да и вообще осточертела мне «вольная» жизнь.

Я изрядно обносился за летние месяцы: ботинки развалились, подметка на одном отстала, и мне пришлось перевязать ее веревочкой. Штаны в нескольких местах порвались, а от рубахи так пахло, что люди брезгливо отворачивались. Нижнее белье я раза два стирал в реке, и все равно оно было серо-черным. Волосы слиплись колтуном, в паху и под мышками появились зудящие болячки. Я попробовал промыть их речной водой с мылом, но от этого поднялась такая боль, что пришлось тут же прекратить «баню». Хуже было то, что за ночь к болячкам прилипали нижняя рубаха и кальсоны, при ходьбе они отдирались, и выступала кровь.

Словом, жизнь наступила желтая, как любил говорить мой дядя Коля.

О дяде Коле, о его доме я за это время вспоминал не один раз. До Выборгской тут было недалеко, что, если пойти? Не прогонит же! Конечно, обмоют, накормят, опять устроят в какой-нибудь детский дом. Но я представил себе, как тетя Люба заломит руки, поднимет глаза к потолку: «Боже, если бы покойница Катя увидела своего сыночка: беспризорник! Ужас какой, беспризорник!» Опять лезли в голову обрывки услышанных от нее после маминой смерти фраз: «Со своими-то невмоготу, а тут еще двое». Ей вторил своим глуховатым голосом и дядя Коля: «Все, что осталось от Кати, уже — растрачено»…

Нет! Сто раз нет! Все вытерплю, а к родственникам не пойду. Может, они знают что о Косте? Вот из-за чего стоило бы проведать. Да еще попросить что-нибудь на память о матери — фотографию, например. Вон даже у Сильки Патлатого крестик есть… И все-таки лучше на Выборгскую не ходить.

Однако и так жить нельзя. Вот уже кашлять начал. Чем это кончится?

А что, если отправиться в Смольный? Слышал я в булочной разговор: «В Смольном работают такие люди, что за народ горой стоят». Расскажу там, как меня сделали «дефективным», разъединили с братишкой, и они сразу скажут кому надо: «Устройте этого мальчика вместе с Костей». И все!

Вот только пропустит ли меня часовой в Смольный в таком драном виде? И зачем я, дурак, продал куртку, когда и без этого сумел прокормиться?..

Но, оказывается, и беспризорникам иногда выпадает счастье. Когда я бесцельно слонялся по Васильевскому острову, меня вдруг остановила женщина в шляпке и старомодной жакетке, с круглым приветливым лицом.

— Мальчик, ты сирота? — спросила она, сострадательно наклоняясь ко мне.

Мне стало неловко, я молчал.

— Тебе холодно, наверно? Идем со мной, я живу здесь недалеко. У меня есть сын Миша, он уже пошел в четвертый класс и у него осталась кое-какая одежка. Вырос из нее. Идем, я тебе дам.

И вот я в крепкой вельветовой зеленой курточке, которая мне лишь чуть-чуть великовата, и в желтых башмаках с пряжками. И башмаки совсем целые, только немного пальцы жмут. Но иду я, не чуя под собой ног, до того мне хорошо. Кроме того, я сыт, и в кармане у меня пирожки с рисом и яйцами. Все это дала незнакомая женщина. Есть же такие добрые люди на свете! Завтра пойду в Смольный. Уж теперь-то пропустит часовой. Увидит — парень вполне приличный.

Радостный вернулся я в свой шалаш. Однако без меня здесь кто-то побывал. Одна сторона шалаша была разорена, доски настила разбросаны. Ребята, наверно, созорничали. Я не сильно огорчился. Завтра ведь в Смольный.

К вечеру собрался дождик. Ничего, решил я, нынче где-нибудь переночую. Уже давно был у меня на примете один заброшенный, полуразвалившийся дом. Туда я и направился.

Совсем стемнело, на улицах зажглись фонари, маслянисто отражаясь в рябой от дождя мостовой. Дошел я быстро, не успев промокнуть. Вот и новое жилье. Дверей здесь давно не было, полуобвалившаяся крыша была разобрана кем-то, и на выщербленном, загаженном полу скопились лужицы. По комнатам свободно гулял сырой ветер, врываясь в пустые проемы окон.

«Э, да тут не лучше, чем у меня а шалаше! — подумалось мне. — А это что за дыра? Ступеньки». Передо мной был ход в подвал.

Я спустился и попал в небольшой коридорчик, который вел в проем, — видимо, здесь когда-то была навешена дверь. Подходя к проему, я услышал голоса, а вскоре увидел и свет. Что такое? Неужели тут кто есть? Перешагнув порожек, попал в довольно просторное помещение и у стены увидел горевшую свечку. Вокруг свечи сидело с десяток оборванцев, один из них что-то рассказывал, остальные слушали. Из-под моей ноги покатился камешек, и все беспризорники подняли головы.