Жизнь, которую я отдала сполна. Потому что надо было защищать революционную мечту, этого требовали от нас левые всего мира и латиноамериканцы, твердившие: держитесь, держитесь. Мы же – и мужчины, и женщины – всегда и на все были готовы и сопротивлялись до последнего, глотали дерьмо и стаптывали башмаки, маршировали в рядах энтузиастов – поколение счастливых. Надрывались, отстаивая чужие грезы, чужие сны. Я спрашиваю себя: почему никто из этих идеологических туристов, которые были тогда так требовательны и так довольны ходом событий, а сегодня бросают кубинский народ на произвол судьбы, почему никто не остался здесь и не пожил в тех же условиях, в каких жили мы? Да потому что они, останавливались в этом городе, жили в привилегированных кварталах, куда нам даже ступить нельзя было, и отоваривались в особых магазинах, торгующих не по карточкам. Такова говенная история этой говнистой страны: отдавать все иностранцам, жертвовать собой ради других. Впрочем, сейчас никто ничем ни для кого жертвовать уже не хочет. Русский или анголец имели больше прав, чем коренной гаванец с Кальехон-дель-Чорро, – я помню, как один африканец, у которого все лицо было в шрамах от надрезов, которые им делают в племени при рождении, буквально вышвырнул меня из такси только потому, что он был анголец. А в другой раз, это было в магазине на Линии, один мудак, прошу прощения, один советский специалист, толкнул меня так, что я упала, и, хорошенько вытерев об меня ноги, занял мое место в очереди за ветчиной в оболочке, оправданный тем, что он советский брат и иностранный инженер. Мне-то что до его происхождения? Я вам Узбекистан даже на карте не найду. Однако Африка – другое дело. Хотя в географическом смысле она тоже не особо меня интересовала (по крайней мере, та Африка, которую показывают в голливудских фильмах, где нет и пяти секунд спокойной жизни и на тебя то выскакивает лев, то проходит мимо стадо слонов, то под ногами извивается толстая, как фановая труба, змея, то сотни голых негритосов потрясают поблизости копьями, причем у каждого на макушке косичка, завязанная узлом вокруг, в лучшем случае, куриной, в худшем – человеческой косточки) и не имела ко мне прямого отношения, но тем не менее, я прекрасно понимала, что Африка – это родовое гнездо, откуда вышла немалая часть культуры и религии моего народа. Ведь у нас кто не конго, тот карабали. Однако, с другой стороны, это не повод, чтобы ангольский студент сводил со мной счеты за рабское положение своих предков в колониальную эпоху и выкидывал меня из такси. Кроме того, порой курьезы выходили из-за нелепой и неизбежной лингвистической путаницы. Представьте себе, сколько на нас свалилось редких имен, которые и не упомнишь, сколько племенных вождей, ставших главами государств – память просто вставала на дыбы. Как-то раз национальный профсоюз трудящихся поручил нам встречать еще одного выходца из нашей родной Африки, и то-то было весело, когда мы принялись распевать импровизированную румбу: «Ньелеле, Ньелеле, ты скажи-поведай, кто ты и откеле». Потому что сны – всего лишь сны, не боле. И жизнь есть сон. Как уже однажды справедливо заметил Кальдерон де ла Барка. А может быть, он был не прав, и жизнь не сон, а просто кусок дерьма?
Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела, что Реглита возится с банкой русской сгущенки. Я спросила ее, во что она играет, и она ответила, что хочет приготовить коктейль «Молотов», чтобы убить меня. Ей было уже семь, и она никогда не называла меня «мама», а только «ты» или «Кука». Мечунга была у нее Мамочкой, а Пучунга, соответственно, Мими. От всего этого с человеком может случиться эпилептический припадок или инфаркт. Тогда я поняла, как слепа была эти годы, как далека от своей дочери. А та распевала чудовищные песни про бомбардировки и славные победы. Шла война во Вьетнаме, и в моде была песенка:
Бежит через лес маленький Ли,
а вслед пулемет строчит: тра-та-та.
Но маленький Ли бежит через лес,
он на занятия в школу спешит…
Сегодня, видя, как изменилась жизнь в этой братской азиатской стране, я спрашиваю себя, чем-то занимается теперь маленький Ли? Скорей всего, он – преуспевающий менеджер какого-нибудь совместного американо-вьетнамского предприятия. Да, так вернемся к Марии Регле, характер которой ужасно меня беспокоил. Я справилась в школе насчет ее поведения, и меня проинформировали о том, что «компаньерита Мария Регла Мартинес ведет себя совершенно нормально, отличается боевитостью, дисциплинированностью, смекалкой». Две последние характеристики удивили меня куда меньше, чем первая, яркое подтверждение которой я уже успела получить. Боевитость ведь могла означать и подспудное желание разделаться с собственной матерью. Когда я – ласково и словно бы между прочим – спросила ее, почему она хочет меня убить, она преспокойно ответила:
– Потому что у меня нет отца. Он враг. А у врагов нового общества не может быть таких революционных детей, как я – новых людей. А виновата ты, потому что ты мне такого отца устроила.
Мечу и Пучу взглянули на меня широко раскрытыми глазами, в которых стояли слезы. Я села напротив дочери, взяла за руки и сказала просительным тоном, каким обращаются к вам бродяги, собирающие на улицах окурки:
