Дети Розы - [2]

— А остальные? Если они захотят сменить обстановку?

Детей у Ляльки не было, но Мендес понял, что Тобайас имел в виду его малоимущую свояченицу Клару и ее мужа Перетца.

— Думаешь, такое возможно? — Алекс отогнал от себя легкое чувство вины, возникшее при мысли о Лялькиной сестре. В его сознании словно отпечатались моментальные снимки юной Клары: вот она хохочет на фоне песчаных дюн у озера; вот обнимает сыновей; воплощение невинной прелести. Затем он остановился на вполне утешительном образе низенькой краснощекой труженицы с дряблой обвисшей грудью и таким же животом, в которую превратилась Клара. Перетц был скотиной. — Я не предполагаю устраивать здесь семейный пансион, — твердо сказал Мендес.

— Но сам ты будешь здесь жить?

— Три-четыре месяца в году.

— Пока я буду в Антверпене?

— Ты мне нужен именно там, — спокойно сказал Мендес.

Тобайас пожал плечами.

— А если я предпочту Лондон?

— Не обижайся, Тобайас. Я понимаю твою тревогу. Конечно же, ты хочешь, чтобы я жил поскромнее. Но беда в том, что я для этого слишком стар. В любом случае человека с фамилией Мендес это не защитит. Уж ты мне поверь. В Англии этого никто не понимает.

— Потому что все обстоит иначе.

— Не будем препираться по этому поводу. Скажи мне лучше, что случилось с четвертой башней? Вон с той. — И он показал на нее.

Тобайас улыбнулся.

— Я как раз собирался тебе о ней рассказать. Где-то в восемнадцатом веке ее уничтожило взрывом — дело рук какого-то типа, увлекавшегося арабским герметизмом[5]. Думаю, он в этот момент проводил опыты по трансмутации, пытаясь получить совершенную материю.

Мендес от души рассмеялся.

— Боишься, я последую его примеру? — сказал он.

— Понятия не имею, что у тебя на уме. Но в любом случае этот дом слишком велик, — заметил Тобайас с раздражением. — Некоторые комнаты выходят окнами на колокольню. Ты с ума сойдешь от гула. И вообще, почему ты хочешь исчезнуть? Тебе еще и пятидесяти нет.

— Поработаю в одиночестве какое-то время, — ответил Мендес. — Поразмышляю. Почитаю кое-что по истории.

— Тогда ты определенно спятишь.

Мендес снова рассмеялся.

— В этой местности, — продолжил Ансел, — есть слово fada. Так называют человека, который хочет видеть то, чего никто другой увидеть не может.

— Думаешь, я ищу Бога?

— Ты старый упрямец, — сказал Ансел. — И даже не понимаешь, что станешь здесь объектом сплетен, причем очень скоро.

— В этой глухомани?

— К тебе слетятся смазливые девицы со всей окрестности, — мрачно предупредил Ансел.

— Неужели? Что ж, это звучит не так уж страшно. В любом случае, ты — мой адвокат, а вовсе не опекун. Так что валяй, покупай это чудовище. Если еще остался кто-нибудь живой, чтобы его продать. Да и что еще мне остается делать? Сложить свои кости у подножья Сент-Виктуар[6] рядом с другими динозаврами? Нет, я еще не готов на кладбище.

Кое-что Алекс предпочитал не объяснять. Тридцать лет тому назад в доме старого друга неподалеку от этого изъеденного временем склона он терпеливо ожидал смерти своего отца, виновато припрятав в кармане два билета на самолет. Мендес-старший — ему пошел восьмой десяток — полусидел, опираясь на полдюжины подушек и вытянув перед собой распухшие ноги. Пожелтевшие глаза в сетке вен, лицо — ни дать ни взять засохшая и потрескавшаяся грязевая маска. Седые пучки волос нависали над глазами и встречались на переносице, длинные пряди торчали из ноздрей. Он был неподвижен, но мысли в его мозгу крутились и мелькали словно ласточки, без устали ныряющие с вышины в виноградник под окном. Он приехал сюда вместе с Алексом в марте, а теперь подходил к концу июль. Земля превратилась в белесую пыль, трава засохла, а на прошлой неделе весь склон был охвачен пламенем.

Местная кухарка продолжала готовить блюда с маслинами и густым сладковатым маслом, которые отец некогда любил; она пекла для него хлеб в огромной печи; а еще — искушала паштетом из дроздов. До болезни отец ел много и жадно и, что ни день, выпивал не меньше литра вина. Сейчас он не мог делать ни того, ни другого, но радовался, что для него готовят все эти блюда. Он съедал немного мягких фруктов, очищенных от кожуры двумя сиделками, и время от времени жаловался на металлический привкус зубных протезов. Сиделками были молодые девушки, хорошенькие и старательные. В свободное от дежурства время они, без сомнения, напоминали райских птичек. Но у постели больного сидели чинно и обихаживали неподвижное стокилограммовое тело, не отвлекаясь на болтовню. Насколько Алекс мог судить, отец почти не мучился от боли: при первых ее признаках одна из сиделок делала ему укол. Иногда больной выкрикивал что-то на незнакомом языке, и они не отзывались.

Пока отец забывался под воздействием морфия, Алекс спал. За стенами высыхали колодцы, стрекотали кузнечики, но отец шагал по улицам местечка, вдыхая запах молока и лошадей, — избалованный ребенок, опекаемый костлявыми тетушками, фокусниками и дядьями-портняжками. Его окутывали ароматы меда и корицы, язык ощущал знакомый с детства вкус маринованной селедки и халы с маком. У постели толпились гости. Они не покидали отца в его сновидениях. В часы бессонницы и Алекс ощущал их взгляды, направленные на отца, — они его ждали. Ближе к концу, паря в своей постели, отец проходил сквозь край мертвецов, как если бы