Дети разлуки - [137]

.

– Прости меня, кто бы ты ни была, – пробормотал я, пока медсестра бежала к нам, невольно сообщив мне, несмотря на грубые манеры, имя принцессы.

– Аннушка, что ты делаешь? – выговаривала она ей.

Я отступил, как трус, не в состоянии разговаривать с медсестрой, которая бросала на меня суровые взгляды. Но, ускоряя шаг, я уже пообещал сам себе, что непременно вернусь, и как можно раньше. Я очень хотел снова увидеть ее, эту Пречистую Деву, которая явилась мне во мраке темного приюта и моего бесполезного существования.

С того дня я почти ежедневно заходил в коридор, который вел к ее комнате. Это было несложно, за долгие годы тренировок я научился быть невидимым. Я знал распорядок дня Аннушки и время, когда она оставалась одна, и спешил к ней, где бы я ни находился, часто делая крюк по дороге, чтобы провести с ней хоть немного времени. Я радовался, когда она радовалась, мне было этого достаточно, дорогой Томмазо. Я приходил всегда с каким-нибудь простеньким подарком: конфетой, пирожком, иногда с браслетом или другим каким-нибудь дешевым украшением. Аннушка округляла глаза, и грусть, которой они всегда были подернуты, уступала место счастью. Я сам был словно на седьмом небе, я загорался радостным огнем, который излучал вокруг свет и тепло.

Эти встречи, признаюсь, благотворно влияли в большей мере на меня, чем на нее. Наконец-то появился человек, который занял место в моем пустом очерствевшем сердце. Забавно, но я не знал, кем именно была для меня Аннушка. Иногда я думал о ней как о сестре, в другие моменты как о невесте, и чем больше я размышлял, тем больше понимал, как глупо пытаться любой ценой вешать ярлык на чувства. Я любил Аннушку, и какая разница, какой любовью.

Однажды я забрался в приемный покой приюта, чтобы посмотреть карточку Аннушки. Так я многое узнал о ней.

Аннушка родилась в 1943 году. Когда ей едва исполнилось четыре года, родители узнали, что она больна тяжелой формой мышечной дистрофии. Позже отец, офицер военно-морского флота, бросил семью и уехал, позаботившись, однако, о ее содержании. После смерти матери Аннушка, которой было двенадцать, осталась одна. Она была не в состоянии обслуживать себя сама. Так она оказалась в городском приюте.

Спустя какое-то время я придумал план, как перевезти ее в «Ясную Авачу», где уже находился старый Игорь Бергович, мой спаситель. Они были единственными людьми, которые что-то значили для меня: Игорь спас мое тело, Аннушка – мою душу.

И я желал проводить с ними немного свободного времени, которое у меня было…

Я уверен, ты согласишься со мной, что настоящая любовь между двумя людьми не зависит ни от социальных условий, ни от условностей: что можно, а что нельзя. Она зарождается без какой-либо цели, во всяком случае объяснимой. Законы любви написаны на языке, непонятном разуму. Я подчеркиваю это, чтобы сказать тебе: несмотря на то что наши миры были так далеки друг от друга, в краткие мгновения, проведенные с Аннушкой, я чувствовал себя окруженным заботой и лаской, словно наконец-то вернулся домой.

Ее комнатка стала моей исповедальней. Я рассказывал ей вещи, которые не рассказал бы даже под пыткой. Я снимал невыносимую тяжесть с моей совести перед Аннушкой, на коленях, как сделал бы перед иконой Пресвятой Девы. Она вытирала мои слезы своими ручками и теребила потом свою тряпичную куклу, с которой не расставалась. Улыбаясь мне, она говорила по-своему, чтобы я не переживал, что теперь она позаботится о том, чтобы облегчить мои страдания.

Со временем я стал менее безжалостным в работе. Любовь растопила лед, под которым годами пряталась моя настоящая натура. Ненависть исчезала, уступая место состраданию и прощению. Я больше не хотел ни убивать, ни делать ничего плохого. Я ощущал свою истинную чувственность, которую добровольно подавил под тяжелыми ударами судьбы.

– Аннушка, ты меня вылечила, – сказал я ей однажды, – я снова становлюсь таким, каким был когда-то.

Она объяла меня своим взглядом, словно поняла, что наступил момент истины.

Я приблизился к ней и, положив голову ей на колени, рассказал всю историю моей жизни.

Дорогой Томмазо, я родился в городе Патры, в Греции, в армянской семье беженцев от геноцида, развязанного турками начиная с 1915 года. Со мной на свет появился второй ребенок, мой близнец. Я не догадывался об этом, пока мой отец не раскрыл мне тайну за день до самоубийства.

Детство я провел в этом городе, который до сих пор очень люблю. Мы жили в бараке, в лагере армянских беженцев, где, несмотря на нищету, днем всегда чувствовался запах тимьяна, я еще помню его, а ночью – аромат жасмина. Зимой не было холодно, а летом с моря всегда дул легкий бриз.

Я был непоседливым ребенком. Всегда играл на улице с другими детьми, и часто случалось, что возвращался домой весь в грязи после драк, в которые постоянно ввязывался. У меня был взрывной характер, я загорался на пустом месте и был очень гордый. Но я чувствовал себя одиноко, и каждую ночь мне снилось, что у меня есть братик, с которым мы связаны, казалось, навсегда.

Мои родители были слишком заняты, чтобы заметить мои затруднения, мою потребность в любви. Когда я думаю о своей семье, то вспоминаю тишину, которая царила в доме, даже в праздники. Словно отцу и матери нечего было сказать друг другу, а даже если когда-то и было что сказать, то очень давно. Я спал с мамой в одной кровати, а папа клал на землю тюфяк, который потом каждое утро складывал и засовывал под стол. Пока я был маленький, то не замечал, какая тяжелая атмосфера царила в доме. Только когда я стал старше, заметил грусть в глазах моей матери. Помню, как я спрашивал много раз, почему она так грустна, но она так и не дала мне убедительного ответа. Что до отца, то он вообще был молчалив и из него трудно было что-либо вытянуть. У него всегда был такой вид, словно он нес на плечах всю тяжесть этого мира. Он очень много работал, часто ходил по соседним селам, пытаясь продать тапочки, которые шил вместе с мамой