Дети разлуки - [11]

– Будешь суп? – спросила она, вставая с постели.

Один из мальчиков проснулся и заплакал, тут же за ним последовал и второй. Мать закатила глаза к небу, смирившись, и посмотрела на мужа, который уже сидел за столом, ожидая ее.

– Кажется, подошло время кормления, – сказала она и снова села на кровать.

Он только покорно проворчал что-то себе под нос.

Сатен высвободила груди и, взяв близнецов, приложила их к соскам.

– Мои ангелочки, – прошептала она.

Сероп отвел взгляд, засмущавшись от вида обнаженной груди жены, но в то же время его тронула эта сцена материнства в самом естественном ее проявлении. Сатен, как львица, неприкосновенная и гордая, со своими детенышами, прильнувшими к сосцам. И вся комната наполнилась нежностью и любовью.

– Придумала! – вдруг воскликнула она с довольной улыбкой.

Сероп поднял голову и вопросительно посмотрел на нее.

– Имена, я придумала имена!

Сероп все еще удивленно смотрел на нее и медленно жевал кусок хлеба.

– Одного мы назовем Микаэль, – сказала Сатен, наклоняя голову направо, – а другого – Габриэль, – добавила она, показывая на ребенка слева.

Муж остался безучастен к этому заявлению и лишь слегка приподнял брови.

Сатен нахмурилась.

– Тебе не нравится? Это имена двух архангелов, – обиделась она.

Он покачал головой, собирая пальцами крошки со стола.

– Да-да. Зови как хочешь, все равно их не покрестят, пока год не пройдет, – ответил он, думая о расходах на крестины. Потом резко встал и, отдернув портьеры, вышел из дома.

– Садитесь, господин Газарян.

Сероп поискал глазами стул. В кабинете господина Марангопулоса, куда его неожиданно вызвали, был только один свободный стул напротив письменного стола из красного дерева.

– Вы говорите по-гречески, полагаю, – начал Марангопулос.

– Я практически вырос в Патрах, – ответил Сероп, уставившись на его двубортный костюм в мелкую полоску.

– Отлично. – Хозяин поднес руку к лицу и приложил пальцы к губам с задумчивым видом, будто собирался начать серьезный разговор.

Он был уже немолод, высок и худ, с изнуренным лицом, и, если бы не дорогой костюм, никто бы не подумал, что это самый богатый человек города.

– Я знаю о твоих семейных делах, о рождении близнецов, о том, как тяжело поднимать их, и все остальное. Но запомни: я не позволю, чтобы это стало оправданием твоей халатности на работе, – сказал он, барабаня по столу пальцами, унизанными перстнями, один из которых был украшен крупным сапфиром.

Сероп густо покраснел.

– Твой начальник цеха доложил, что ты опаздываешь на работу и, что еще хуже, спишь тайком. Он застал тебя однажды. Это правда?

– Это… это… я… – начал, заикаясь, Сероп.

– Что «это»?

– Это случилось только один раз, – наконец выдавил он.

Марангопулос вздохнул.

– И одного раза хватило бы, чтобы уволить тебя. Но я великодушен и дам тебе еще один шанс. Но будь уверен, это первый и последний раз, – произнес он и театральным жестом дал понять, что аудиенция закончена.

Сероп встал и попятился к двери, чтобы не поворачиваться к хозяину спиной.

– Газарян! – окликнул его последний, когда тот уже открывал дверь.

У Серопа похолодело внутри.

– Чуть не забыл, – произнес Марангопулос и положил на стол две монетки, которых не хватило бы даже купить хлеба на неделю, – это наш подарок твоим детям.

Сероп вернулся с опущенной головой, робко, почти испуганно протянул руку и уже взял было монетки, когда ладонь хозяина упала на его руку, пригвоздив ее к столу.

– Я делаю это не из симпатии и не из жалости, – сказал он, кивая в сторону медяков, – а чисто из чувства долга, – закончил старик, прищемив Серопу мизинец перстнем с сапфиром.

– Спасибо, – прошептал тот, стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть от боли.

Сатен устроила себе маленькую паузу и сидела напротив Луссиа-дуду, потягивая кофе и наслаждаясь кусочком печенья. Повитуха зашла к ней, по обыкновению. Она была одной из немногих женщин, которые помогали Сатен, и всякий раз приносила что-нибудь полезное для семьи: немного хлеба, сыра, свои котлеты и даже печенье. И тот день не был исключением. Сначала Сатен покормила малышей, потом подогрела воду, и они искупали близнецов в металлической раковине. Затем насухо вытерли их, высушивая полотенцем рыжие волосики, одели в ползунки и, спев любимые колыбельные, уложили в постель. Одного рядом с другим, как всегда.

Сатен должна была еще прибраться в доме, приготовить ужин и постирать белье. Луссиа-дуду обещала помочь ей, если сначала они выпьют по чашечке кофе.

– Хорошо ли ты ешь, милая? – спросила повитуха с искренним беспокойством, заметив, как Сатен похудела после родов. – Ты должна хорошо питаться, а то молоко обеднеет и совсем пропадет.

– Да, я стараюсь, но чувствую какую-то слабость.

– Прошло совсем мало времени. Вот увидишь, скоро станет лучше.

Сатен поставила чашку на стол.

– Я хотела тебя спросить, но стесняюсь… – потупилась она.

– Детка, со мной можешь говорить спокойно, ты же знаешь…

Девушка заерзала на кровати.

– Речь о моем муже. Он настаивает, чтобы мы занимались любовью, а я… – И она замолчала, покраснев от смущения.

Подруга молча слушала ее, дуя на горячий кофе.

– Знаешь, пока малыши спят с нами, но сейчас он мастерит двойную кроватку и поставит ее там, – показала Сатен на свободное место между кроватью и глиняной стеной. – Вчера вечером мы поругались, он говорит, что с тех пор, как родились близнецы, я на него больше не смотрю.