Дети Лавкрафта - [52]

Флитвуд пригляделся сквозь складку крыла.

– Это кого ж я выследил посягнувшими на владения Хозяина? Проклятая Карл Лохинвар[20] со сбродом оборванцев. Мантус, альфа-самец среди визгливых дворняжек. Тут же еще у нас и разбитая кляча Флинт. Тебя б на племя пустили, если бы не один прискорбный пустяк, в твоем стилосе уж поди и свинца-то не осталось, а? Мистер Боуви, прискорбно видеть, что и вы в это дело замешаны… жестяным рожком путь указуете, я полагаю. Давненько было, и Карл, видать, позабыла дорожку. Спившийся бродяга, тебя я не знаю, хотя вонь твою забыть будет трудно…

– Марион Хэнд, к твоим услугам, паразитик. – Бродяга тронул край болтающейся шляпы и не в лад брякнул струнами гитары.

– Марион Хэнд, бывший королевский драгун опозорившегося Девятого полка?

– Так точно. – Блямс!

– Марион Хэнд, бывший вербовщик продажного и опозорившегося Континентального Агентства?

Блямс! Блямс!

– Марион Хэнд, придурок-приятель Джона Фута, императорского мага в изгнании?

Блямс! Блямс! Бряк!

– А-а. Приятно познакомиться с вами после всего этого множества лет, мистер Хэнд. Низкая жизнь вам к лицу.

Лохинвар обратилась к Флитвуду:

– Мы идем через перевал. У тебя нет никакого повода досаждать нам.

– По ту сторону лежит Северная Пустошь. Никто из цивилизованных и здравомыслящих не ходит туда.

Хэнд засмеялся:

– Цивилизованных? Здравомыслящих? В этой компании нет ни тех, ни других, если вы еще не заметили.

– О, лживые мои друзья, мир двинулся дальше и стер селения с этих холмов. На многие мили вокруг одно лишь обиталище Хозяина. Наведайтесь к нему, если осмелитесь, сладкие мои. Я посмеюсь, когда он будет потрошить вас…

Боуви метнул томагавк. Тот перевернулся в воздухе и со стуком ударил по Флитвуду. Вампир завопил, взмыл вверх и пропал в переплетении веток.

– Хороший бросок, – оценил Хэнд и изобразил на струнах веселую музыкальную фразу, в основном чисто.

– Черт бы его побрал, – буркнул Боуви. – Это был любимый топорик моей бабушки.

Печали Барона Нужды

Сквозь затемненные стекла очков закат солнца кажется живой полоской вокруг кровавого пробоя. Царствам человеческому и животному ты волен придавать любую форму, поскольку своей собственной у тебя никакой. Тома, набитые гравированными изображениями ужасов из народных сказаний, восхищают тебя. Самому тебе предпочтителен вид преувеличенной и более яркой копии давно сгинувшего дворянина, кого все ненавидели и боялись. Вот бы попался он на глаза врагам своим сейчас! Ты стоишь высокий, громадный, как вставший на задние лапы пещерный медведь. Белый, как кость, облаченный в королевские обноски, ты похож на изображение Сатаны в витраже. От твоей колкой и холодной улыбки у сельских красавиц панталоны сами собой слетают. От рыка твоего певчие птицы сходят с ума, принимаясь выискивать, чьи бы глаза выклевать. И все ж ты всего-навсего пылинка. Голограмма одолжила тебе человеческой телесности, чтобы скрыть бесчеловечную истину. Ты…

…длинный клык, впивающийся в самое уязвимое место.

…коготь, сдирающий кожу и оголяющий слабость и горе.

…сосущее щупальце, оборачивающееся вокруг напуганного сердца. Луба-дуба, баб-ду-бул.

…сифон, откачивающий кровь и уносящий ее в темноту.

Ты лакаешь и лакаешь шершавым языком. Заглатываешь реку и спускаешь ее в яму посреди себя. Черную яму, черный Ниагарский водопад. Ты пьешь и пьешь. Река льется через тебя и разливается лиманом на кинжальном лезвии небытия. Ее никогда не хватает, всей этой горячей крови. Что-то большее, чем то, часть чего ты, ненасытно и с любовью вылакало бы солнце. Когда-нибудь, может, и вылакает.

Малышка Лохинвар

Карла Лохинвар (известная как Карл, поскольку она по колено какому-то… и так далее) решительно настроилась на пессимизм в возрасте восьми лет, в зиму перед тем, как впервые встретилась с Джеем Ухмылкой. Жизненный опыт редко не позволял ей обосновывать отсутствие оптимизма. Единственный ребенок, как и прежде ее мама. Мама говорила, что воспроизведения с легкими вариациями единожды вполне достаточно. Маленький братик – это было бы прелестно. Позже, уже взрослой, Карл Лохинвар напоминала себе, что мальчишка, скорее всего, тоже погиб бы или его ждала бы судьба пострашнее, так что уж лучше было вовсе не рождаться.

Отец был охотником в век нехватки всего. Еще он играл на флейте в бродячей труппе (так он встретил маму и обрюхатил ее). Мама поддерживала огонь в семейном очаге. Она научила Лохинвар буквам (и нашлись такие, а именно: враги – кто ручались, что это было трагической ошибкой) и позволяла ей читать сочинения по истории, философские трактаты и любовные романы, которые она унаследовала от Бабушки по отцовской линии. Бабушка, хоть и была простой служанкой у герцогини, слыла женщиной ученой и очень повлияла на юную Карл.

Родители ее вполне ладили, несмотря на отцово бродяжничество и распутство. Когда он возвращался на зиму в нору, все были счастливы. Во всяком случае, счастливы были мама с отцом. Расположение же их дочери оказывалось сложным.

У бодрой и живой в общении Лохинвар имелись тайные глубины грусти. Она нигилистически заносила в свой дневник: «Сговор очевиден. Мы гонялись за механическим кроликом круг за кругом по дорожке, пока один за другим не свалились с ног. Человек в твидовой шляпе и твидовом пиджаке шагает мимо с мушкетом и всаживает нам в мозги по дробинке. Мужчина в твидовой шляпе время от времени носит белую куртку с капюшоном, или в незапятнанном черном наряде с капюшоном, или в сутане. Глаза у него – это глаза твоего отца, или твоей матери, или деда с бабушкой, кого ты рвешься поразить. Он – Смерть