Дети Лавкрафта - [17]

ШИФР – не очень-то часто сталкивалась я в жизни с этим словом в подобающем контексте. Заглянула в словарь, в вечер после того как Говоруля поведала мне о своей работе: «Что-либо, не имеющее ценности или важности» – это одно толкование; – «лицо безо всякого влияния», «пустое место». Но смысл, какой явно вкладывала в это слово Говоруля: «способ тайнописи путем перемещения или замены букв, в особенности созданными символами или тому подобным» – убеждал как-то намного больше. В нем чувствовались хитрость, скрытность, злокозненность, повадка шпиона или вора. Того, что чересчур легко теряется при переводе.

Вспомните только про сайты, где хостятся библейские изречения (BibleGateway.com и ему подобные), там поисковая система способна по смутно запомнившейся фразе отыскать пятьдесят различных версий перевода одного и того же изначального текста: по королю Якову, по Уиклифу, по Новой международной версии, по ортодоксально иудейской, по «Голосу Слова Божьего», по «Усиленной Библии» Дуэ-Реймса. Переписывайте любые слова достаточно долго, и изначальное выражение, каким бы привлекательным оно поначалу для вас ни было, отлетит, как шпаклевка от очищенной стены. Оставив за собой…

(…что? Кирпичную кладку, каркасы? Грубую расстановку индивидуальных молекул?)

Или нечто куда более глубокое, в особенности если вы осуществляете знаковую транслитерацию между человеческим языком и… чем-то иным. Потому как, коль скоро вы на самом деле не знали, что делали, просто знай себе делали и делали… если вы подошли уже к тому, чтоб совершить ошибку, до того основательную, до того неуловимую, то вам не увидеть уже ее исправленной…

Говори, Господи, ибо слышит раб Твой[6]. Укажи мне пути Твои.

Ибо, слушайте, возвещу вам тайну великую: не все мы уснем, но все мы изменимся.

Под тяжестью своего орудия я плюхнулась головой вперед, высоко взметнув тучу пыли, на меня же со всех сторон посыпалась труха прогнившего дерева. Помню, вдыхала я ее, как ядовитые испарения. Помню, глаза закрыла.

Когда же снова их открыла, то лежала в чем-то сером и закрытом, все тело болело так, что я едва шевельнуться могла. Приземлилась я на свою кувалду, боек ее мне глубоко в бок вошел: то, что воспринималось открытой раной, на самом деле оказалось синячищем, каких у меня в жизни не было, задеты были часть толстой кишки и нижняя доля печени, и в конечном счете, может, поэтому мне и пришлось удалить желчный пузырь. Тем не менее мне повезло: не было сломано ни одного ребра, – хотя голова подвернулась под лучевые левой руки, да так, что обе кости едва не треснули от удара.

Какое-то время я лежала, силясь вздохнуть, пуская слюни, которые казались кровью. Потом сглотнула, откашлялась и едва не завопила во весь голос.

Темень, как и боль, ослабляли свою хватку неспешно: не разобрать, то или глаза мои привыкали, то ли что-то вроде слабого грибкового свечения пробивалось. В конце концов мне показалось, что я уже могу различать что-то – контуры, силуэты. Из неровных куч торчали затупленные штыри, вразброс, как попало, потолок удерживали стойки, бывшие куда как тоньше, чем хотелось бы, смесь обшивочных досок со штукатуркой изобиловала тенями. А почти прямо передо мной стояла ступенчатая пирамида (зиккурат), сложенная из кирпичей, спасенных с упокоившегося Завода. Отсюда, с пола, она казалась большой, но уменьшалась по мере того, как я, кряхтя и охая, переваливалась, разбиралась с руками-ногами, поднималась, подпирая себя кувалдой, а там и вовсе маленькой стала: даже в согнутом положении я вполне могла бы положить подбородок на ее вершину, стало быть, высотой она была самое большее в пять – пять с половиной футов…

Когда накатила очередная волна слабости, я ухватилась за сторону пирамиды и расслышала, как посыпался плохо замешенный раствор. Маску у меня уже скособочило, чуя, будто задыхаюсь, сорвала я ее с лица и швырнула в угол, где она от стены отскочила. И не помню, долго ли стояла там, покачиваясь, прежде чем поняла, что я не единственная, чье дыхание слышно.

Опять сглотнула, нагнула голову и стала руками за все вокруг хвататься, когда желчью плеснуло в горло, неловко так, вроде пьяного, уронившего бутылку. Наконец, впрочем, нащупала пальцами свой потерянный фонарик, выяснила, что он целехонек: маленькое чудо, – включила его… прямо себе в глаза луч направила, а потом себя же по лицу все шлепала, пока опять к темноте со светом привыкала. Другая моя рука крепко держала ручку кувалды, я обшаривала лучом поверхность зиккурата, старательно прислушиваясь.

При более пристальном осмотре оказалось, что зиккурат этот не был полностью сплошным: кирпичи укладывали, оставляя зазоры, мазнув кирпич раствором абы как сверху да снизу, так что весь ряд пронизывала тысяча черных дыр, слишком мелких, чтобы через них увидеть хоть что-то, наподобие крепостных бойниц для стрельбы из лука или отверстий для доступа воздуха в банках с насекомыми. Когда же я двинулась вокруг, светя фонариком, то заметила созвездие вспышек в пыльном воздухе позади пирамиды, луч просачивался… ну, не насквозь, но вполне к тому близко…

Это сооружение было полым. А значит, дыхание, услышанное мною, исходило изнутри.