Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - [26]

Спросим учеников, чем, кроме двукратного «тогда», отвечающего троекратному «когда», противопоставлена предшествующим последняя строфа. Возможно, они по инерции начнут с ритма, строфики и синтаксиса и скажут, что здесь возвращается твердый шестистопный ямб, а завершающая строка укорочена до четырех стоп и этим выделена как самая важная. Заметят, что впервые появляется опоясывающая рифма после трех строф перекрестной. Услышат четыре мерных шага – четыре простых предложения этой завершающей строфы. Но все-таки всего важнее разобраться в смысловой составляющей этих четырех шагов.

Прежде всего бросается в глаза предельная обобщенность слов последнего четверостишия. Речь в нем идет о душе человека и о Боге (конкретные морщины на челе тоже не материальны, это не взгляд героя в зеркало, а внутреннее ощущение). Понятно, что «тогда» не просто сумма моментов, о которых шла речь в трех строфах, и земля не просто лес, сад, поле и овраг, и «вижу» последней строки говорит не о зрительном восприятии. Осознаем направление движения: теперь оно словно бы обратное, изнутри, от душевного состояния с его исчезающей, «смиряющейся» тревогой – через внешнее проявление этого освобождения от дурного, мучающего (расходятся морщины) – через ощущение счастья на земле – к небесам и высшему началу.

После такого разговора, пропитавшись стихотворением, наши ученики, скорее всего, смогут по памяти восстановить текст, пусть не без запинок и остановок, совместным усилием класса. И уже одно это можно считать отличным результатом. Но остается важный вопрос, который нельзя обойти: так ли уж изменилось наше восприятие стихотворения после такого подробного анализа? Не получили мы в итоге то, о чем и так догадывались?

Нет, мы теперь вместо прямой линии «красота природы – мир в душе» видим, что путь лежит через особое состояние, то ли грезу, то ли смутный сон, которое знакомо нам по другим стихотворениям Лермонтова-романтика. Он может вести от реальной картины тумана и каменистой дороги через восхищение небесами и спящей в голубом сиянии землей – к неисполнимому в нашем мире желанию «навеки так заснуть, // Чтоб в груди дремали жизни силы»[67] и чтобы в этом вечном, но живом сне вечно зеленел дуб («Выхожу один я на дорогу…»). Или от безжизненной фантасмагории настоящего к прошлому («и вижу я себя ребенком»[68]), причем такому, в котором реальные картины: «зеленой сетью трав подернут старый пруд»[69], «сквозь кусты // глядит вечерний луч»[70] – сменяются грезой, приводившей героя в экстатическое состояние: «я плачу и люблю, // Люблю мечты моей созданье // С глазами, полными лазурного огня, // С улыбкой розовой, как молодого дня // За рощей первое сиянье»[71] («Как часто, пестрою толпою окружен…»).

Иначе устроено взаимодействие героя с реальностью в стихотворении «Родина»[72]: обещанная «странность» оборачивается пристальным и любовным вниманием к конкретным приметам материального мира, в который входят и картины природы, и дела рук человеческих, и сами люди, пляшущие и разговаривающие. Здесь нет сна или грезы, герой только «вздыхает о ночлеге» – и смотрит: «люблю… встречать по сторонам», «с отрадой… я вижу», «смотреть до полночи готов». И ощущает свое родство со всем, что видит.

Сколько из сказанного сумеет и захочет обсудить со школьниками учитель, зависит от многих обстоятельств. Правильно бывает вовремя остановиться, сказав себе о классе или отдельном ученике в подражание заботливому Слону из сказки Корнея Чуковского: «Больше ему не съесть: он у меня еще маленький». Но и лишать себя и детей интеллектуальной и духовной пищи, которую можно усвоить, мы тоже не станем.

Сравниваем, чтобы понять

Не нами придумано: все познается в сравнении. В том числе и сущность литературных явлений. Из ранних примеров такого сравнительного литературоведения на память приходит состязание Эсхила с Еврипидом в царстве Аида, изображенное Аристофаном в комедии «Лягушки». Там сравнивались поэтические манеры. Русские «реальные» критики второй половины XIX века любили сравнивать героев: Добролюбов в статье «Что такое “обломовщина”?» Обломова – с Онегиным, Печориным и другими героями русских романов, чтобы выявить родство между ними и общий для всех порок барства; Писареву те же герои понадобились, чтобы подчеркнуть новизну и трагическую глубину Базарова в сравнении с его литературными предшественниками. В обоих последних случаях заметен некоторый схематизм (вплоть до легких подтасовок и вольностей в цитировании), почти неизбежный, когда ставится задача обосновать уже сложившуюся отчетливую концепцию. И во всех приведенных примерах одним из важнейших результатов сравнения становится оценка, которая в упрощенном виде выглядит так: Эсхил побеждает Еврипида, Обломов не способен ни на какое дело, но и Онегин с Печориным не лучше его; только у Базарова (в отличие от Онегина, Печорина, Бельтова, Рудина) есть и ум, и воля к действию.

Этот, впрочем вполне достойный, путь освоения произведений мы часто предлагаем и ученикам – и на уроке, и в письменных работах.

И вот, обдумав добролюбовское утверждение: «Борис тот же Тихон, только образованный», десятиклассник, подталкиваемый критиком к мысли об одиночестве Катерины среди слабых и покорных, замечает, как перекликаются диалоги Тихона – Кабанихи и Бориса – Дикого в первом действии, как оба персонажа радуются тому, что сколько‑то дней «грозы» над ними не будет, и отказываются осознавать трагизм ситуации, как похожи сцены прощания Катерины с Тихоном и Борисом. Проведена серьезная аналитическая работа, достаточная для обнаружения и доказательства сходства.