Дети Гамельна. Зимний виноградник - [29]

Мальчик бежал по лесной тропинке вслед за невидимым голосом, будто ослик за морковкой на веревочке. Шуршало то слева, то справа, но невидимый насмешник все не показывался, искусно прячась в зарослях. Когда мальчишка уставал и шаги его становились тяжелее, приостанавливался и голос, начиная напевать мелодичную песенку. Песенка была почти без слов, да и те звучали странно и непривычно.

Отдышавшись в очередной раз, Ганс снова вприпрыжку погнался за неведомым насмешником.

— Не догонишь! — добродушно издевался писклявый.

Шаг за шагом, шутка за шуткой… Увлеченный погоней мальчик не замечал, как деревья толпятся все теснее, а могучие кроны перекрывают небо над головой, словно в зеленой пещере. Темнело, но то был не заход солнца — солнечным лучам становилось все труднее пробиваться сквозь густую листву. Хорошо утоптанная дорожка превратилась в тропку, поросшую свежей травой, а затем в едва заметную стежку, петляющую меж толстых стволов.

— Совсем, совсем чуть-чуть осталось!

В траве мелькнуло что-то яркое, словно кафтанчик у куклы, из тех, что показывают на ярмарках. Еще шажок, и еще…

— Считай, поймал! Радуйся!

В голосе не осталось ни мелодичности, ни добродушной насмешки, только злое торжество, прорезавшееся в скрежещущих писках, хором раздавшихся по обе стороны тропы. И пожелание звучало, словно проклятие, но ребенок не замечал этого. Мальчишка не привык проигрывать, и пусть тропинка уводит все глубже и глубже в Черный Лес, Ганс не боится. Ведь взрослый же.

Целых шесть лет ему…

Миска упала на стол, обдав брызгами темные, давно не скобленные доски. Ульрих резким движением отер лицо, смахивая крупинки каши с бороды.

— Старая, ты совсем из ума выжила, что ли?

— А ты ничего и не заметил, старый хрыч? — Марта уперла руки в бока и нависла над мужем.

— И что же я увидеть должен был, а? Не подскажешь? — честно говоря, Ульрих немного побаивался гнева жены. Та была женщиной решительной, да размерами Бог не обделил. И чугунная сковорода под рукой…

— Подскажу! Да так подскажу, что глаза твои наглючие вылетят. Или думаешь, всунул — высунул, а что дальше с дитем, то и не твоя беда, а? — злилась жена.

— Каким дитем? — не понял Ульрих, отложив ложку. Что ужин откладывается, он уже понял.

— Так их у тебя много?! — Марта начала наливаться дурной кровью. — Правда, значит, что мельничиха от тебя нагуляла? Кобель драный!

— Хорош орать! — тут уже муж не выдержал и треснул кулаком по столу. Тарелка подпрыгнула и перевернулась, вывалив на стол остатки многострадальной каши. — Не на рынке, в самом деле. Что случилось-то хоть?!

— Гансик пропал, младшенький… — шмыгнула носом вмиг успокоившаяся Марта. — Рядом был, под ногами путался, а потом раз, и все. И звала, и кричала…

— Доннерветтер! — ругнулся в сердцах Ульрих. — Дура ты, вот что скажу! Нельзя сразу было? Без крику лишнего?

Жена только развела руками. Порода бабья, что тут и говорить…

— Давно пропал? — понятно было, что никак не получится завалиться поспать после работы, а придется бродить по лесу в поисках непоседливого сорванца. Ох, и получит же неслух по заднице, когда найдется…

— Да с полудня почти.

— Дура, — только и сказал Ульрих, хмуря брови. На дворе уже темнеет, а она про полдень толкует.

— По хозяйству забегалась. То куры, то коровка, то еще что…

Ульрих только скривился. Бабы дуры не потому что дуры, а потому что бабы, верно мужицкая молва толкует. Но дело и в самом деле принимало нехороший оборот. Ганс хоть и неслух, но мальчишка умный и почти что взрослый, просто так надолго затеряться не мог, да и отцовской тяжелой руки убоялся бы. Значит, что-то случилось. Может, ногу подвернул. А может, за бабочкой или иной живностью погнался да заблудился. Малому много не надо.

Кусок хлеба за пазуху да луковицу, на пояс — веревку, что в пару десятков локтей вьется, в руку — топор на длинном топорище. А нож в сапоге и так лежит. Теперь к соседям стукнуть, созывая на помощь. В деревне все друг друга знают и друг дружку держатся, иначе пропадешь. Сегодня ты ноги сбил и лег за полночь, помогая, зато завтра и тебе помогут без лишней болтовни и отказа.

За мужчиной хлопнула дверь. Рука женщины медленно перекрестила его в спину. И безвольно опустилась…

На ближайшей к деревне опушке, где всегда росло много земляники, Ганса не оказалось. Не оказалось его и возле маленького прудика, а также во всех прочих местах, где деревенские мальчишки имели обыкновение гулять. Подступали сумерки, скоро придется запалить факелы. Справа и слева перекликались деревенские, и в голосах уже начинала звучать неподдельная тревога…

Ульрих уже глотку сорвал, время от времени выкрикивая имя пропажи бестолковой. От деревни он уже отошел как бы не на лигу с большим.

— А вот и не найдешь! — вдруг захихикал кто-то за спиной. Рядом совсем. Ульрих развернулся, вздернув топор к плечу.

— Не найдешь, не найдешь! — издевательски проскрипели на этот раз справа.

— Pater noster, qui es in caelis! — прошептал испуганный мужчина, сжимая топорище.

— Патир ностир, Вельзевул! — передразнили его с третьей стороны.

Ульрих трусом себя не считал. Как-никак, два года маршировал под знаменами епископа Кристиана. И при Хёхсте не побежал, а дошел до самого конца. Что такое страх и как его давить — было ведомо. Но сейчас, в темном лесу, среди ветвей, похожих на длинные крючковатые пальцы нечисти, Ульриху стало… нет, не страшно. Жутко, замогильно жутко.