Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [52]

— День добрый, Эдуард Вениаминович!

Юрий Сергеевич Сречинский — худые руки, рубашка с рукавами до локтей, галстук, высокая военная стрижка полубокс, вертикальные морщины — вышел из зам редакторской клетки. У него уже был тогда рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Сам он уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Соединенные Штаты с Европейского континента, из Франции, но, в отличие от "босса", после войны. Войну 'он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, циничные современные советские, не понимали его чопорного старомодного национализма.

— День добрый, Юрий Сергеевич.

Я уже уселся на корректорский стул и получил от бухгалтерши стаканчик кофе. Я любил эти утренние, еще нерабочие 15–20 минут, когда пахло табаком Соломона Захаровича и бухгалтерша, зажав сигарету в зубах, приготавливала кофе.

— Как ваше ничего? — ласково спросил Сречинский, остановившись у корректорского стола. Помимо моей воли и жестокого молодого разума, я испытывал к замредактора не совсем понятную мне симпатию. Я даже подозревал, что и он является моим таинственным доброжелателем. Дело в том, что каждую неделю Моисей выдавал мне аккуратный конвертик с двадцатидолларовой бумажкой. "Один из почитателей вашего журналистского таланта, желающий остаться неизвестным", — объявил "босс", выдавая конвертик в первый раз.

— Это вы, Моисей Яковлевич, сознайтесь? — спросил я, взяв конверт.

— Ну вот еще. Зачем? Я плачу вам зарплату. Если бы я хотел вам помочь, я бы прибавил вам жалованья.

"Босс" был прав.

— Но кто это может быть?

— Я не знаю. Спросите у Юрия Сергеевича, это, кажется, его приятель.

— Да, я знаю этого господина, — улыбаясь, признался Сречинский. — Но он настоятельно просил меня не сообщать вам его имени.

— Но почему?

— Он так хочет. Не желает вас стеснять.

Сейчас у меня нет сомнений, что моим таинственным благодетелем был Юрий Сергеевич. Потому что с его смертью поступление конвертиков прекратилось.

Как мое ничего? Юрий Сергеевич пользовался старомодными церемониальными выражениями прошлого века. Он говорил "батенька", называл всех без исключения по имени-отчеству.

— Не могли бы вы, Эдуард Вениаминович, посмотреть вот эту статейку? И скажите мне, пожалуйста, что вы о ней думаете?

Он часто спрашивал меня, что я думаю о той или иной статье. О подавляющем большинстве статей я думал плохо. У газеты было всего несколько профессиональных корреспондентов, и лучшим среди них был, бесспорно, "босс". Основная же масса статей поступала от дилетантов. Особенно плодовитой была последняя эмиграция. Тогда этот поток лишь набирал силу. (Своего пика графоманское бумагомарание достигло позже, через несколько лет.) Плюс старики второй — послевоенной — массовой волны эмиграции высылали нам свои антикоммунистические творения. Рукописи обеих эмиграций были ужасающе безграмотны и стилистически, и орфографически. Идеи, обсуждавшиеся в рукописях (и попадавшие в конце концов на страницы "Русского дела"), были фантастичны и часто просто безумны. Полемика друг с другом была основным занятием наших корреспондентов. Чаще всего они не сходились во мнениях о том, как следует разделить СССР. Безжалостные радикалы (обыкновенно евреи) предлагали оставить от СССР только Московскую область. Люди второй эмиграции (обычно бывшие солдаты и офицеры армии Власова) с обидой доказывали, что территории украинцев и белорусов следует включить в Новую Россию (она будет основана на месте СССР). Вся эта склеротическая или осатаневшая от самого факта, что оказалась за границей, публика с величайшим рвением делила шкуру неубитого медведя, забывая, что вот уже около шестидесяти лет самые сильные в мире охотники не могут ухлопать именно этого медведя…

— С удовольствием посмотрю, Юрий Сергеевич.

Глядя в бумаги, Сречинский ушел к себе в клетушку. Дверь с лестницы отворилась, и вошел старик Мартынов, седой и высокий. "Русское дело" снимало у Мартынова здание. Сам Мартынов ("Книгоиздательство и книжный склад А. Мартынова") проживал на третьем этаже, в помещении, до такой степени забитом старыми книгами, что оно казалось сценической площадкой для съемки фильма "Фауст", не хватало только летучих мышей.

— Здравствуйте, господа! Кофейком не побалуете? Что-то случилось с моей электроплиткой.

Пока бухгалтерша баловала старика кофейком, последовала целая серия вступлений сотрудников редакции на территорию. Последней вступила Нина Рогочинская, большеротая брюнетка, достигшая полной зрелости и начинающая перезревать ("наша красавица", — называл ее Моисей), заведовавшая в газете отделом подписки.

— Здравствуйте, господа! — Послышалось шелестение плаща. Сняв плащ, Рогочинская поместила свое крупное завидное тело в металлическое кресло и хрипло выдохнула: — Опять не выспалась! Голова болит, кош-маар!

— Хотите аспирину? — спросила бухгалтерша от своего стола. Интересно, замечали ли они сами, что каждое утро повторяют одни и те же фразы: "Голова болит… Хотите аспирину?" Рогочинская ни разу не пришла в редакцию с ясной головой. Неужели она действительно упрямо и целеустремленно ведет бессонную ночную жизнь и никогда не высыпается? Или считает хорошим тоном делать вид, что ведет такую жизнь? Порфирий (и как он умудряется все знать?) говорил мне, что Рогочинская соревнуется со своей младшей сестрой Татьяной. Татьяна будто бы отбила однажды у Рогочинской мужика, и с тех пор под внешне дружественными отношениями сестер пылают жаром страсти. Каждая хочет победить соперницу в секс-соревновании.