Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990) - [98]

"Фантастический коммунизм”, насильственное введение которого происходит на глазах Короленко, ассоциируется у писателя с прежними коммунистическими утопиями — фурьеризмом, сенсимонизмом, кабетизмом, которые одинаково кончались "печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов”. Все эти благородные мечтатели кончали сознанием, что человечество должно переродиться прежде, чем уничтожить собственность и переходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима), размышляет Короленко, почти дословно повторяя аргументацию оппонентов Петра Верховенского и его компании. Путь, которым в процессе длительного и постепенного развития может пойти человечество, и к чему в конце своих неудачных опытов приходили мечтатели утопического коммунизма, Короленко видит совершенно в духе Достоевского: "Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреждения. А это, в свою очередь, требует свободы мысли и начинания для творчества новых форм жизни. Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе — это преступление, которое совершало наше недавнее павшее правительство". Знаменательно совпадение обоих писателей в пункте об "учреждениях" наряду с пунктом о "личности": "Тысячелетиями вырабатывалось, например, общественное, юридическое обеспечение в государстве, а между тем до какой степени оно неудовлетворительно везде! — восклицает Степан Трофимович. — Так медленно на практике организуется и устраивается такая насущная потребность каждого человека".

Стремление новой власти "разом" переделать человека и надежда на легкую победу над тысячелетним здравым смыслом, покушение на неприкосновенность и свободы частной жизни, самоуверенная готовность превратить жилье людей в казармы и ввести немедленный коммунизм путем милитаризации труда вызывает резкий протест Короленко, сформулированный им совершенно определенно: "Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата".

"Не желал бы быть пророком…" — говорит Короленко. Но в сущности шесть его писем к наркому — это развернутая программа-предупреждение о страшной беде, которая ожидает Россию, если ее нынешние руководители не осознают, в какой тупик завел страну и народ схематический коммунистический максимализм. В этом смысле публицистика Короленко 1920 года является прямым продолжением дела Достоевского: роман-предупреждение "Бесы" в ситуации, продвинутой ровно на пятьдесят лет вперед, оказывается моделью, работающей в полную силу; в сущности, на материале той новой реальности, с которой имеет дело Короленко, ему приходится лишь уточнять подробности и дополнять фактуру тех предвидений, которые уже были сделаны за полвека до него.

Итак, "не желал бы быть пророком…". Каким же видит Короленко ближайшее (и отдаленное) будущее страны?

Введением "немедленного коммунизма", считает он, власти надолго отбили охоту даже от простого социализма, установление которого составляет "насущнейшую задачу современности". Являя собой первый опыт введения социализма посредством подавления свободы, Октябрьская революция по мере ее углубления будет давать результаты, обратные идее социальной справедливости. Убив и разрушив буржуазную государственность и промышленность, "вожаки скороспелого коммунизма" ничего не создали взамен и "проедают все, заготовленное при прежнем буржуазном строе, который приготовил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина[11]… Ваша коммуна является огромным паразитом, питающимся от трупа". Четыре года революции в итоге, каким его видит Короленко, дали: обоюдное озверение, достигшее крайних пределов; бессудные расстрелы как следствие "административной деятельности" ЧК; вспышки "систематизированной ярости"; разрушение культуры и цивилизации — "общий развал". Четыре года революции усилили "извращения истины": Короленко доказывает, почему коммунистической власти тактически выгодно было раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как "натравливают боевой отряд на крепость". Узаконенный грабеж и уничтожение материальных ценностей, которые являются не только наследием старого мира, но прежде всего народным достоянием, сам лозунг "грабь награбленное" ставят страну на грань катастрофы. В том, что катастрофа неминуема, Короленко в общем не сомневается: в городах начался голод, а власти озабочены "фальсификацией мнения пролетариата"; люди слепо "бредут врозь" от голода, а в "официозах" царствует внутреннее благополучие; провозглашаются победы коммунизма в украинских деревнях, в то время когда "сельская Украина кипит ненавистью и гневом, и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников".

Сумма явлений, из которых слагаются "диктатура пролетариата" и "торжество коммунизма", включает, как пишет Короленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего "диктатора" — рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни тем более права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайной, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров?