Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990) - [100]
Между тем, как ни фантастично это "ненаучное" допущение, именно в такую ситуацию попадает Бунин в качестве Хроникера — автора Московского и Одесского дневников. Во всем — от осознания своего долга ("очень жалею, что ничего не записывал, нужно было записывать чуть не каждый момент") до весьма рискованного осуществления своей миссии — Бунин следует категорическому императиву совести. На свой лад, по иным причинам, но и ему довелось испытать то заветное "достоевское": "Нельзя было быть более в гибели, но работа меня "вынесла". И несомненно — дневники, куда выплеснулись тоска, печаль, ненависть, любовь и бесконечное отчаяние свидетеля страшной стихии, спасли его самого от испепеляющего дыхания каиновой злобы, от исступления и умопомешательства — которые, по его собственному признанию, охватили всех повсеместно.
"Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства… что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?"
Дневники Бунина — это прежде всего документ "самовыделки" человека, его самоодоления, мучительного спора с самим собой на вечную тему — зачем жить. "В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…" И даже, кажется, не нужно писать — несмотря на посторонний (или внутренний?) голос: "Этим записям цены не будет". Но каждый раз художник побеждает: записи типа "пишу дрожащими, холодными руками" или "необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа" дают некую внешнюю, надвременную точку зрения и просто позволяют дышать среди хаоса и погибели.
Если попытаться обозначить тематику записей Бунина — в самом общем виде это будет, пользуясь его же лексикой, вечная сказка про "белого и красного бычка".
Белые и красные в революции — их смертельное противостояние, общие заблуждения, общая вина и раздельная правда — вот главный аспект размышлений Бунина. И при всей его пристрастности, при всем его резком, болезненном неприятии "углубляющейся" революции коренные причины русской трагедии он видит в старой и русской же болезни — прежде всего болезни интеллигенции. Преступное легкомыслие, вечная демагогическая ложь и жесточайшее равнодушие к народу поставили между ним и просвещенной частью общества глухую стену непонимания и отчуждения. Русскому образованному слою "было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество".
Бунин едва не дословно повторяет один из основных тезисов Достоевского о том, как легко любить человечество и трудно — человека. "Я никогда в жизни не видал, как растет рожь", — говорит один из "интеллигентских" персонажей дневника Бунина. А писатель от себя добавляет: "А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "народ", "человечество", даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп". И опять же вспомним Шатова из "Бесов": "Ненависть тоже тут есть… Они первые (речь идет о либералах-интеллигентах) были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться!" Бунин (человек, не любивший Достоевского как писателя и идеолога) будто цитирует его героя (или продолжает монолог Шатова): "Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".
Бунин предъявляет к интеллигенции, к образованным и культурным русским серьезный счет за вечное легкомыслие, шумный либерализм, преступную беспечность во времена самых тяжелых испытаний для страны ("страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что война народу осточертела"). Старая русская болезнь, которой переболело дворянство в XIX веке, — праздность, безделие, неумение сосредоточиться на длительной, будничной работе, томление, скука, разбалованность — и была, по мнению Бунина, той причиной, почему столь беспечно, спустя рукава, "даже празднично" отнеслась вся Россия к началу революции, "к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!".
"…Белоручки были, в сущности, страшные", — констатирует Бунин и заключает свою мысль: "А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать".
Огромная вина интеллигенции, полагает Бунин, — и в том, как она влияла и влияет на народ. Сидеть сиднем в темной холодной избе, ждать "настоящего дела" и томиться, ничего не делая, — ибо хочется сделать необыкновенное (по признанию Герцена) — эта привычка в одинаковой степени свойственна и Чацкому, и простому мужику. Появление имен Герцена и Чацкого в рассуждениях Бунина и в связи с "народной" темой — еще одно удивительное совпадение мысли двух русских художников, думавших о России в ее роковые мгновения. Бунин иронизирует: "Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!" Шатов на страницах "Записных тетрадей" будто вступает в этот же диалог, подает ответную реплику: "Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он сам глуп, говоря это. Он кричит: "Карету мне, карету!" — в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало… Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой".
