Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990) - [122]

По его словам, многие выдающиеся большевики замечали недостатки Сталина, но победы в области строительства нового общества придавали Сталину новые политические силы и авторитет.

Так, перед одним из пленумов или съездов, когда критический пафос по отношению к Сталину готов был выплеснуться наружу, Сталин своим выступлением охладил этот пафос. Что же он сделал для этого?

— У нас не было химической промышленности — теперь она у нас есть, — сообщил Сталин собравшимся. Услышав такое, критики Сталина так и осеклись.

И действительно, по словам этого революционера-идеалиста, у нас не было химической промышленности, а партия под руководством Сталина создала химическую промышленность. Я думаю, что к этому времени, о котором идет речь, химическая промышленность была только зацепкой, чтобы успокоить свою совесть. Я думаю, что прямой страх уже играл главную роль. Но важно, что такой предлог все еще срабатывал, то есть опирался на достаточно сильную привычку подчинять интересы совести интересам революционного дела.

— Да при чем тут химическая промышленность, когда людей сажают по заранее сфабрикованным делам?! — мог бы воскликнуть нормальный человек. Но человек, претворяющий в жизнь рационалистическую идею, не может оставаться нормальным. Он надолго, если не навсегда, дезориентирован в понимании добра и зла.

Есть и другая особенность рационалистической идеи, непримиримо противоречащая человеческой природе. Рационалистическая идеология предлагает человеку, точнее, предписывает, приказывает ограничить свои материальные и духовные потребности во имя быстрейшего достижения точки Б, где все эти потребности будут с неслыханной для точки А широтой удовлетворяться.

Но человек устроен так, что никогда не примиряется с навязанным ему ограничением мыслимого, существующего уровня материальной и духовной жизни. Ограничения он может принять добровольно под влиянием необходимости, навязанной войной или стихийными бедствиями. Но тут необходимые ограничения он принимает как самоограничения и не чувствует морального угнетения.

Во всех остальных случаях он чувствует моральное угнетение, и никакие инъекции энтузиазма не помогают.

И напротив, по внутреннему желанию человек может себя добровольно самоограничить для достижения своей цели — будь то покупка новой машины или написание "Войны и мира". Тут тяготы самоограничения не вызывают чувства гнета, а, наоборот, вызывают чувство удовлетворения и радости воплощения мечты. Разумеется, тяготы самоограничения и здесь иногда с немалой силой дают о себе знать, но это случается в сравнительно небольшие промежутки времени, когда гаснет ощущение ценности мечты: зачем машина, зачем "Война и мир"?

Самоограничение революционеров в первые годы после революции не подлежит сомнению, потому что оно воспринималось ими как добровольное самоограничение во имя революционной мечты.

Но с годами революционная мечта гасла, а привычка к власти укреплялась. И хотя в извращенной форме, природа взяла свое. Самоограничение всех сменилось ограничением народа. Стремление к удовлетворению мыслимого и существующего материального и духовного уровня постепенно шло сверху до самых низших ступеней власти. (Неважно, как они удовлетворяли и удовлетворяют свои духовные потребности, важно, что они стремятся к этому.)

А поскольку революционный энтузиазм продолжал оставаться политикой для всех, отсутствие самоограничения внутри власть имущих нельзя было не скрывать, и это скрывалось настолько, насколько вообще возможно это скрыть.

Но так как ркрыть это полностью невозможно, а идея ограничения, естественно, начинала угнетать всех, народ отвечал на все это тем, чем он мог, — воровством во всех формах и на всех уровнях. Так ложь порождала ложь, из которой нет выхода.

Так закончила свое существование (идейное) одна из самых могучих рационалистических идей. Как и все рационалистические идеи, личинку смерти она несла в себе: противоестественность природе человека.

В отличие от рационалистических идей, гуманистическая идея исходит из прямо противоположного принципа — не человек ради общечеловеческой цели и даже не общечеловеческая цель ради человека, а человек сам есть цель всех усилий человека. Конечная цель человека — быть человеком, начальная цель человека — быть человеком, и на каждом этапе развития человеческой цели она остается одной — быть человеком.

Человек, осознавший себя человеком, прежде всего осознал свою ответственность. Жизнь рационалиста облегчена тем, что ответственность его отнесена ко времени приближения точки Б, которая, как мы знаем, может никогда и не приблизиться. Честный рационалист не может временами не испытывать приступов тоски и пессимизма от ощущения далекости и, как он, честный рационалист, догадывается, все отодвигающейся цели.

Человек, осознавший свою цель как цель быть человеком, не знает легкости безответственности, но он и не знает тоски от сознания неощутимости плодов своих трудов. Медленно зреет плод рационализма, если он вообще зреет и если, созрев, он может быть съедобен.

Человек, осознавший свою цель как цель быть человеком, может ежедневно пожинать плоды своих трудов. Каждый честно прожитый день — это достигнутая цель, это подарок самому себе. Но если ты сегодня оступился, то есть дал волю низости в той или иной степени, то этот провал ничем не может быть восполнен, никакой конечной целью. И если многие твои другие дни будут достойны цели, то есть человечны, то этот день, это падение так и останется на твоей совести.