Детектив и политика 1990 №6 - [113]

Кто знает, может быть, это был тот самый солдат, который утром двадцать третьего декабря первым заметил приближающиеся к зданию аэропорта крытые брезентом грузовики. Может быть, это он первым открыл огонь. А уж там — с крыш, с главного входа, с других позиций — открыли огонь остальные. Движущиеся на четвертой скорости грузовики, пытаясь уберечься от прицельных очередей, принялись вилять из стороны в сторону. Но это их не спасло. Хрипя моторами и человеческими голосами, разбрызгивая фонтаны тосола и крови, они остановились и медленно подыхали, не добравшись до своей цели каких-нибудь двадцать метров. Тут-то их и добили почти в упор.

Это уже потом, когда они обступили дымящиеся трупы темно-зеленых монстров и принялись выволакивать из их продырявленных животов мертвых детей в форме воинской части № 0865 (тридцать двух мальчиков насчитали, да еще двоих гражданских шоферов, да трех офицеров); когда наумывались в дерьме и крови и от увиденного дружно блевали тут же, на колеса грузовиков; когда из штаба соединения пришло срочное сообщение, что движутся им на подмогу грузовики с новобранцами из воинской части № 0865, тогда-то они и поняли, что расстреляли в упор своих, таких же, как и сами они, мальчиков восемнадцати от роду лет и трех месяцев армейской службы. В газете потом появилась заметка под заголовком "Трагическая ошибка". И всем им теперь с этой ошибкой жить. Лопать клюквенное пирожное, тискать девок в дымном кабаке и стрелять в тире по алюминиевым человечкам.

Может, от этого ты стал таким злым, маленький солдат? Может, потому у тебя такие холодные пальцы, что их чувствуешь даже под теплым норвежским свитером, а они все шевелятся, все лезут и шарят, словно вздумали найти недозволенную к провозу душу. Выкрасть ее и бросить в карман длиннорукого бушлата, туда, где нестреляные гильзы, табачное крошево, тоска.

Но до души маленький солдат, слава богу, так и не добрался. Вместо нее вытащил затерявшуюся в спецкоровском кармане металлическую октябрятскую звездочку. И звездочка эта, и изображенный на ней младенец словно обожгли его ладонь. Он бросил их на мраморный пол и расплющил одним ударом хлюпнувшего шнурованного ботинка из свиной кожи.

"Нельзя, — жестко отрезал маленький солдат, глядя снизу вверх из-под плоской, похожей на летающую тарелку каски. — Jos comunismul!''[14] '

— Buna ziua[15], — улыбнулся через несколько минут клерк пограничной службы, возвращая Спецкору служебный паспорт. — Добро пожаловать в столицу.

Среди спящих вповалку солдат, вымерших магазинчиков и кафе, среди телевизионных экранов, в которых мельтешили и пуляли друг в друга черно-белые североамериканские индейцы, среди битого стекла, чадящих окурков, засыхающих рододендронов и запаха преющих от пота шинелей Спецкор сразу же заметил жену своего Старого друга. Это была его вторая жена. Но другой Спецкор просто не знал. Он помнил простуженный сентябрь, когда их долгий роман еще едва зарождался. В тот вечер последнего года правления Старца, в последнюю осень Лжи и Обмана отчаявшийся в любви Будущий Писатель хлестал из майонезной банки теплую водку. Он смотрел тяжелеющим взглядом на девушку в зеленом. Он ревновал ее к придурковатому мужу, который предлагал дружить семьями. Он хотел ее, он желал сделать ей больно и потому намеренно открыто гладил холодные и скользкие колготки сидевший рядом Актрисы. Но девушка в зеленом только смеялась в ответ. И, чтобы не расплакаться, Будущий Писатель принялся поджигать свои пальцы. Потом ели мясо убитых птиц. Жирными пальцами выковыривали из них крохотные сердца. И запивали мертвым, прокисшим вином.

Народный хор телевизионных призраков в национальных костюмах и рабочих спецовках с какими-то нелепыми молотками, картонными серпами и бутафорскими снопами пшеницы в руках славил светлое послезавтра. Но их, конечно же, давно никто не слышал. Только Будущий Писатель играл на рояле обожженными пальцами нечто печальное. Только постанывала где-то в дальних комнатах Актриса, а девушка в зеленом курила длинную черную сигарету, и маленькие часики на ее руке неумолимо отсчитывали разлуку.

А влюбленные, чей роман в эту осень еще едва зарождался, простояли всю ночь под звездами на железобетонном балконе с засыхающими рододендронами в потрескавшихся горшках, старыми ночными бабочками, отправляющимися в свой последний полет, и северным ветром, проносящим над городом брачные песни арктических чаек, осколки венцовых гало, шорох розовых льдин. Они не видели нас. И мы не замечали их. А когда заметили наконец, то вдруг поняли, осознали яснее обычного собственное свое несчастье. Ведь его ядовитый запах уже давно кружился по комнатам, вползал в наши поры, волосы, разъедал до слез наши глаза. И только влюбленных не тронул запах несчастья. Подхваченный северным ветром, он уносился в другие дома и квартиры. И впитывался в других людей. А эти были чисты. Мы смотрели на них завороженно. На этот осенний балкон. И нам казалось — балкон летит. Тихим парусником отрывается от причала и скользит, плывет себе прямо к Луне.

И чтобы спастись от несчастья, а может, затем, чтобы украсть или хотя бы притронуться к счастью чужому, вышли мы все на балкон. И целовались с ветром. И уносились к Луне.