Детектив и политика 1990 №6 - [114]

Сколько лет прошло с того дня?! Сколько сентябрей и ветров пронеслось над нами, оставляя на душах дюны печали, штормовую пену любви. Но немногих миновал густой туман несчастья. А те, кто счастливы и поныне, навсегда запомнили тот осенний балкон эпохи Лжи и Обмана. Ибо тогда спаслись.

Влюбленные вернулись из путешествия к Луне уже втроем. С лунной девочкой на руках. С дочерью счастья. И эта линия на ее ладошке была особенно ясной. Старый друг работал теперь в партийной газете. И вскоре она отправила его "в загранку". В город Луны.

— Привет! — сказала жена Старого друга, целуя Спецкора в небритую щеку. — Как вы там?

— Как вы-то здесь? — улыбнулся Спецкор.

III

Снегу той зимой нападало в городе Луны — выше крыши. Потом пригрело солнышком и вновь схватило морозцем. И заледенело. Окурки вонючие, горелые спички, плевки, тряпки, кошачье дерьмо, кровь, стреляные гильзы и обрывки коммунистических газет с отретушированными портретами нагримированного Сапожника — все превратилось в лед. В айсберги и торосы, напоминающие ночные пейзажи Радужного залива или Моря Дождей. Вот уже сорок с лишним лет здешние люди боялись льда, холода и зимы. Точно так же, как боялись Сапожника и его жены, потому что ведь это именно они сделали зиму еще дольше, холод — злее, а лед таким скользким. Прежде люди радовались первому снегу. Он означал скорое Рождество, запах подрумянивающейся индейки в осенних яблоках, оттаивающую хвою, шорох яркой бумаги из-под новогодних подарков… Теперь первый снег вызывал в тех же людях только чувства ненависти и пустоты. За ним неминуемо следовали холодные батареи, нервный сон детей, которым вместо ночной пижамы теперь приходилось одевать толстые свитера; за первым снегом следовали простуды, тревожная новогодняя полночь с партийными гимнами, вонючими скелетами неведомых тварей, которых ради праздника выбрасывали на прилавки обычно пустующих магазинов, с болезненно бледным лицом Сапожника, влезающим в дома сквозь открытые настежь форточки телеэкранов. Зима была неизбежна, как сама смерть. Только в отличие от смерти приходила она по твою душу гораздо чаще, всякий год вместе с белыми мухами первого снега. И как знать, может быть, именно в этот раз прилетели они за тобой, может быть, именно этой ночью неслышно проберутся в твою гортань, остудят дыхание, заморозят сердце и, подхватив на своих крылышках легкую душу, унесутся с ней прочь, к своему холодному богу.

Вот и на этот раз знал ли кто-нибудь или даже смел предположить, что нынешняя зима, прежде чем выпустить на город стаи своих дрессированных мух, зальет его улицы и площади по-весеннему радостными ручьями и лужами крови, переполнит детскими трупами и что именно эта зима станет последней зимой Сапожника.

В день, когда это случилось, над Городом Луны поднялось заплутавшее в иных краях солнце. И так оно припекало, так стремительно, вожделенно распускались ему навстречу мертвые кустарники барбариса и небесной голубизны соцветия диких геоцинтов, так завороженно пели в парках и садах оглохшие от пулеметной стрельбы птицы, что многим казалось, будто зиме — конец, что она насытилась принесенными на ее алтарь жертвами и вместе со своими мухами уползла навсегда в царство печали и льда. Или ее просто подстрелили где-нибудь во время уличных боев, и теперь наступила весна — бесконечная, радостная. Но зима и не думала подыхать. Отлежавшись в холодильных камерах городского морга, куда военные свозили на грузовиках и здесь сваливали в кучу трупы погибших, зима дождалась ночи и при свете луны, озверевшая и пьяная от крови, подобно маньяку-убийце бросилась искать себе новые жертвы. Она мчалась по городу, окруженная метелью, воем и ледяным крошевом, на танках, "джипах" и бэтээрах, под развевающимся на морозном ветру дырявым знаменем революции. И вот следы ее — повсюду. В кокардах с выщербленным гербом у военных, обыскивающих Спецкора на очередном контрольнопропускном пункте по дороге из аэропорта, в политическом уравнении, начертанном на городских стенах, а в уравнении этом серп с молотом равен свастике; ее следы — в пепле сожженных партбилетов и в сброшенных с фасадов домов алюминиевых литерах, составлявших прежде слово "коммунизм"; в шорохе казначейских билетов, собираемых на памятник погибшим студентам, и в глыбище постамента, с которого раньше властно взирал на город каменный идол люмпен-пролетариата, но теперь низвергли и его, уволокли бэтээрами куда-то на окраины города и здесь раскололи кувалдами и отбойными молотками в щебенку, в гранитную пыль.

Все это как будто что-то напоминало Спецкору. То ли видел уже однажды, то ли читал, или, может, пригрезилось в страшном сне.

Только в видении этом и флаги были другими — от крови красными, и убивающие друг друга люди кричали и пьяно матюгались на ином языке, и вырезали на коже красные звезды, жгли Троицу и Богоматерь с дитятей, добивали прикладом винтовки неумирающего от их пуль Наследника, гадили на алтари, крепили руку в сабельном ударе, на потеху разрубая вражьих баб сверху донизу, косили из брызжущего кипятком и свинцом "максима" своих же "братьев по классу", поднявшихся против новой власти кто с чем мог: кто с вилами, кто с топором или даже с пустыми руками; для тех, кто выжил, строили потом, задолго до Майданека и Освенцима, свои концентрационные лагеря под красными стягами, где спившаяся охрана и скрипящие кожей портупей и сапогов выдвиженцы из плебса перерабатывали человеческий материал либо в комбикорм для опорышей, либо в послушное, лоботомированное страхом быдло; тех же, кто остался верен идее, ждал впереди голод, поедание собственных детей, новые войны, цинковые гробы, здравицы хором, немощные вожди, лживые книги, кастрированное прошлое, тусклый день, кислотный дождь, даль без горизонта и семьдесят лет рабства. Тем, кто остался верен идее, — им было хуже.