Детектив и политика 1990 №6 - [111]

— Что ж, так и будем здесь валяться, — сказал Майкл, — у меня уже вся задница затекла.

— Так и будем, — сказал Спецкор. — Все равно сейчас туда никто не полетит. А если и полетит, то ты можешь со своей задницей заранее попрощаться. Нас подстрелят на первом же заслоне пэвэо.

— Прощай, мое милое, черное седалище, — сказал Майкл. — Ты верно служило мне все эти годы. Извини, что иногда приходилось запихивать тебя на унитаз, но зато я ни разу тебя не подставил. Вуе-bуе[13], и храни тебя бог Чанго.

Он поднялся и, перешагивая через алюминиевые ящики с аппаратурой, видеокассетами и прочим операторским барахлом, вразвалочку побрел в сектор В.

— Ты куда? — окликнула Клэр.

— Прощание будет недолгим…

Клэр перевернулась на живот и теперь смотрела куда-то вдаль, за стеклянную стену, за автомобильную парковку, за лес и розовеющий клубничным соком горизонт.

— Скажи мне, тебе и вправду не страшно? — спросил Спецкор.

— Это моя работа. — Ее губки сжались еще упрямее. Или съежились. Не понять.

— Да ладно тебе. Я не об этом. Знаешь, когда я вчера собирал чемодан, мне все говорили: дурак, куда ты едешь! На фига тебе подставляться под пули! Тебе всего тридцать лет! Я им тоже что-то говорил про работу. А теперь думаю: действительно — на фига? Чего я забыл в этой дурацкой стране с ее дурацкой революцией? Здесь мне, что ли, счастья не хватает? Или это страх говорит во мне?

— Не знаю, — сказала Клэр, — быть может, когда Контора отправляет нас на войну, мы все чувствуем себя немножечко героями. И это чувство сильнее, чем страх. Ведь ты же все-таки поехал.

— Еще нет. До дома полчаса на такси.

— Не говори глупостей. Если ты собрал чемодан, значит, все уже решил. Собранный чемодан — это уже поступок.

— Я не верю, что ты не боишься.

— Еще как боюсь, — улыбнулась Клэр, и губы ее снова ожили и слегка подтаяли едва заметным блеском. — Но знаешь, от этого дела есть отличное средство. Надо сосчитать про себя двести овечек и уснуть. Тогда все забываешь. И время летит быстрей.

Спецкор насчитал всего девяносто семь овечек. Девяносто восьмая зовуще взглянула на него глазами Клэр и пошла себе прочь по топкому, чистому снегу, то и дело проваливаясь и жалобно блея. Не оглядываясь. К клубничному горизонту. Так добрели до опустевшей, воняющей горелым углем железнодорожной станции, где в голубом дыхании умирающих паровозов и теплом тумане зарождающихся болот произрастали в ржавых консервных банках кастрированные японцами деревья бонсай — карликовые сосны, вишни и баобабы. Карликовые вампиры, сложив свои черные крылья, дремали вниз головой на их столетних ветвях, и карликовые колибри высасывали пьянящий нектар из раскрывающихся навстречу утру бутонов. А напитавшись, пели безумные песни. Влажный ветер с Малахитовых скал доносил сюда запах свежих сталактитовых побегов и печальные вздохи слепых лягушек из подземных озер. Он срывал с прокопченных стен лоскутье предвыборных плакатов, призывающих голосовать за партию Независимого Гольфстрима, объявления об отключении горячей воды и месте выдачи талонов на сахар. Он поигрывал языком медного станционного колокола — дон-дон, — и ему тихонечко — динь-динь — вторил золоченый колокольчик на шее недосчитанной овечки, срывающей мягкими своими губами хрусткую листву с деревьев бонсай. Эта прожорливая овца обглодала уже с добрый десяток баобабов и столько же вишен вместе с их карликовыми вампирами и колибри, которые не переставали порхать и петь песни даже в ее желудке. И, может быть, поэтому овечка все раздувалась и раздувалась прямо на глазах, подобно шерстяному воздушному шарику, покуда вдруг не оторвалась от земли и, подхваченная влажным ветром с Малахитовых скал, полетела в дымчатое небо, в синюю тишину.

Тут как раз и паровоз подошел. И не было в нем пассажиров, а на перроне — провожающих. Только худющий бродячий стиракозавр со сточившимся рогом и обломанными злыми детьми шипами, хрюкая и пуская изо рта немощные стариковские слюни, ворошил помойку станционного ресторана. Завидев паровоз, он, виляя хвостом, подбежал к последнему вагону, надеясь получить заплесневелый бифштекс или хотя бы увядший букет хризантем, но в это время машина поддала пару, глухо лязгнули сцепы и поезд двинулся в путь, обдавая голодное животное испарениями воды, мазута и копотью…

В жарко натопленном купе, задрапированном китайским шелком времен правления династии Тан с причудливыми меандрами, золотыми драконами и фантастическими птицами фэн-хуан, тихо играла музыка из финальной сцены американского кинофильма "Love Story", мерно горели свечи в фарфоровых канделябрах, отбрасывая таинственные тени в виде кабалистических знаков на окна, стены и цинковый гроб, расположившийся в проходе между спальными полками. На гробу была приклеена багажная квитанция. Наклейка с серпом и молотом. И еще одна — с черным тюльпаном. "Это ваш гроб, товарищ?" — послышался рядом знакомый голос. В дверях стоял Ленин. На нем был все тот же военный френч, в котором его забальзамировали в двадцать четвертом году. Только теперь у него на голове была еще фуражка железнодорожного служащего и блестящий, хромированной стали компостер в руке. Он проверил на свет билетную картонку, потом клацнул своей машинкой и снова в задумчивости показал на гроб. "Значит, не ваш гроб, говорите?" — спросил он еще раз и, показывая пальцем на багажную квитанцию, добавил: "А здесь написано — ваш". И в самом деле, на квитанции было написано имя Спецкора. "Это какая-то дурацкая шутка, — сказал Спецкор, чувствуя, что от страха все его тело разваливается на кусочки, — при чем здесь серп и молот, при чем здесь черный тюльпан?" "Черный тюльпан — значит не кантовать", — сказал Ленин и пошел из купе, но в дверях приостановился и добавил: "А вообще-то наш поезд идет совсем в другую сторону".