Дет(ф)ектив - [39]

Hу, как у нас покаянием, не стоит ли сначала посмотреть на себя, наш дорогой праведник, говорил ему неведомый адресант. Hе рой яму другому, если сам слепой как курица, и не видишь конца, который у тебя ближе, чем у кого бы то ни было, раз так любил сладенькое, так ловко претворялся святошей, борцом за справедливость, ну, что скажешь теперь — это тебе наш Нюрнберг, взамен твоего.

О, все было устроено очень хитро, с забавными перекрестиями, никто не получал именно своего, компромат касался чужих жен, обших знакомых, да и основные материалы пересекались; но все было понятно и так, ибо телефоны никто не отменял и возможность поделиться новостью резервировалась как само собой разумеещееся.

С газетами и письмом в руках, которое он чисто машинально засунул в карман, Борис смотрел на перевернутую вверх дном комнату жены, на весь кавардак, совершенно особого оттенка, вдруг ощущая себя погруженным в тонкую прозрачную капсулу, из которой кто-то потихоньку высасывал воздух, заставляя его задыхаться, чувствовать тяжелую хватку на булькающем горле. И потянувшись к уже знакомой рыхлой стопочке, собранной вместе из предыдуших посылок и копирующих, нагло повторяющих то, что уже видел ни раз за эти последние страшные дни, он увидел записку с крупным девичьим почерком его жены, привычным еще со студенческой скамьи, почерком первой ученицы и первой красавицы факультета, Ленки Ширман, которую он любил когда-то, любил и сейчас, одновременно ужасаясь, боясь, ненавидя. Можно было не читать. Содержание представимо, как и ее реакция. Она уходит, увозит Машку, которую он никогда, понимаешь, никогда больше не увидит, она не хочет жить, не хочет жить с тем, кто перепробовал всех ее подруг, не хочет жить вообще, не желает, будь он проклят, проклят, проклят…

Дура, идиотка — он развернулся на каблуках, ощущая как падает на него потолок, весь мир, как душа сомкнута двумя плоскостями, будто пресс с начищенными до блеска поверхностями уже сжимал его с боков, и сейчас, через мгновение, выпустит душу.

Надо остановить ее, пока не поздно — пусть он виноват, пусть ему нет прощения, но Машка-то здесь причем? Проклятая истеричка, он боялся ее склонности к экзальтированным, на зрителя решениям, театрально демонстративным скандалам, к которым привык, как к перемене погоды за все эти пятнадцать лет. И одновременно, как приглушенный шум дождя с нестрашным громом, откуда-то издалека, за бесконечными расстояниями домов, деревьев, улиц, лесов, гор, впервые родилось, проступило — заплатишь, за все заплатишь ты, с чубчиком, усиками, который осмелился судить его, когда судить может только он сам. И не думая ни о чем, поступая чисто рефлекторно, бросился к телефону.

Стараясь, чтобы голос звучал непринужденно, так, между прочим — звонок ее родителям, подружке: «Зин, привет, ради Бога извини, страшно тороплюсь, тебе Ленка не звонила? Ясно, ну пока, да нет, все в порядке, очень тороплюсь».

Дача, конечно, куда еще ей деваться, она могла поехать на дачу тестя в Токсово. Он кинулся в гараж — машины не было. Руки дрожали, он все видел через пелену двойной, тройной, десятерной молочной заставки. Бросился прямо под колеса едущего мимо такси. «Пять номиналов, срочное дело, вот бери деньги вперед, нужно в Токсово, доедешь за сорок минут — еще кусок, поехали».

Он дважды поскользнулся, пока бежал по дорожке к дому, уже зная, что дом пуст, что никого нет, но все же открыл дверь, промчался, пролистал, пробежал глазами все комнаты. Hе может быть, он чувствовал, что она приедет, привезет Машку, на что бы она не решилась. Что бы не запало в ее глупую тупую голову (Боже мой, только пусть останется живой, он все объяснит, как не мог иначе, как был не прав, как задыхался от непонимания, как пытался разбудить в ней все те чувства, что когда-то так питали его, а потом пропали, исчезли, растворились в течение лет). Он знал, что скажет, знал, что даст обещание никогда, больше никогда, что бы ни случилось…

Сотни вариантов — хочешь жить сама — ради Бога; хочешь, чтобы он не приходил день, неделю, месяц, год — что угодно, только успокойся, пойми. Мы уедем, хочешь, уедем, где нас никто…

Он сидел у окна и ждал, смотря на дорогу, зная, что она не может не прийти, больше ей некуда деваться. Она так любила эту дачу, где они впервые встречали их первый новый год, сказав, что будет большая компания, а сами поехали вдвоем, взяв с собой лыжи, которые им так и не пригодились, и это были, возможно, два лучших дня в их совместной жизни, когда он рассказывал ей обо всем, о том, что собирается написать, как все это изменит их жизнь, которую он видел так отчетливо, так точно, так просто — главное, не изменять самому себе, быть собой, не подстраиваться под обстоятельства, и тогда не важно, много ты сделал или мало, ибо сделал именно ты, и сделал то, что мог — реализовал себя…

Час спустя, так и не дождавшись, он выскочил из дома, на всякий случай запирая его, чтобы, если она приедет в его отсутствие (если они разминутся) не испугалась; чиркнул записку, три слова, и помчался через темноту на дорогу, встречать там.