1
Конечно, быть русским евреем – особая фишка. Не в том смысле, что он, мол, несчастная жертва антисемитизма, который в России есть, был и будет. Это все чепуха, ибо есть везде, где есть евреи, и не только на российских просторах. Более того, подчас даже сам еврей для ненависти не нужен (скажем, в Польше евреев практически нет, а антисемитизм есть: почему – еще скажем). А в том, что в наших палестинах вместе с ним, а подчас вместо него – отношение русских к еврею отчетливо комплиментарно. То есть снизу вверх. Особенно если этот еврей оправдывает ожидания - очередной умник, физик, лирик, поэт, да еще культурно вменяемый, то есть способный выполнять функции медиатора: формулировать сложные вещи, делая их более понятными. И тогда все русские бабы – твои, и коллеги смотрят уважительно, как на старшего или на начальство. И от такой лафы в разные там Германии, Америки и Израили могут уехать только те, кого коллеги не уважают и бабы больше не дают.
Вот-вот – евреи в России, при всем антисемитизме – начальство, особая избранная страта. И, перефразируя поэта, не по должности (о евреях, кто в начальстве по должности, разговор особой), а по душе. То есть такое неформальное начальство, само над собой таковым признанное и поставленное. Почему? Потому что и русский антисемитизм, и русский респект евреев-умников, проявление одного и того же чувства простолюдинов к очкарику-интеллигенту. То есть еврея не любят и любят за одно и то же, за то, что он физическая квинтэссенция интеллигентности. И те, кто в интеллектуальных ценностях, как свинья в апельсинам, ни бум-бум, на дух не переносят, то здесь, конечно, презрение, как к чему-то не из нашего корыта. Да еще чувство превосходства над физически слабым и каким-то нелепым: эти кудряшки вместо волос, пока все, как снег русский беспорядок, не покроет благородная плешь, это ручки коротенькие, пузико, опять же очки. Какашка, короче. Но зато те, кто понимает толк в говорении с проблесками озарения, в быстром и проницательном опознавании, в этих узорных словесах вроде «галереи из неба и резной кости», те сдаются в сладкий интеллектуальный плен раз и часто навсегда. И даже если делают потом попытки вырваться на свободу в какое-нибудь суконно-патриотическое упрощение, даже для них возвращение обратно, в царство чудесных мыслей и слов, почти предрешено.
Ладно, хватит врать. Понятно, что у каждого своя судьба. И здесь социальная подоплека значит подчас неизмеримо больше, чем происхождение. То есть между скорняком дядей Левой из Могилева, самолично сушащим собачьи шкуры и ходящим в синагогу по субботам, и Борей Гройсом или Катей Деготь, с младых ногтей сведущих именно в том, что хочется знать о культуре, но некого спросить, разница не просто велика, это пропасть, не позволяющая по сути дела идентифицировать соплеменника. Так, приехав в американский Бруклин, я был изумлен многообразием типов провинциального русского еврейства, с которым, как выяснилось, просто никогда не имел дела. Помню, лет десять, если не пятнадцать назад ганноверский писатель Леня Гиршович не поверил, что я не знаю какого-то очень распространенного слова на идиш: «Это знают все, вы, Миша, притворяетесь!»
Ничего подобного, я не претворялся, да и претворяться мне совершенно не свойственно (почему – объясню). Но я действительно знал и знаю, может быть, два-три слова на идиш. Хотя сейчас, когда пишу, я с ужасом вспоминаю только одно: мищигине или мешигине (а может, мешигене?), что означают (не уверен в точности перевода, в интернет ползти лень) то ли сумасшедший, то ли сумасшедший дом). Еще одно бикицер, но я не помню, что оно значит, но недавно в сериале про Одессу слышал его и вспомнил. Еще знал какие-то слова, бабушка, мать отца, говорила в детстве: что-то про какой-то шикер и паровоз. То есть, думаю, еще некоторое количество слов, если их назвать, я, возможно, вспомню, но не более того.
И в этом нет ничего странного. Bad еврей, плохой еврей. Ничего удивительного, таким было детство, таким были родители, такое было происхождение. Думаю, во всем виноваты гимназии, которые обе мои бабки кончили с золотыми медалями, те два высших образования, которые получил дед со стороны отца, естественно, высшее образование, учеба и работа в Ленинграде родителей. И. конечно, их осторожная предусмотрительность – разговоров о чем-либо еврейском, если не считать игры в «66» и чтения Шалом Алейхома я в доме вообще не помню. Теперь я понимаю, что их благоразумно избегали. Но я виделся и разговаривал с нашими родственниками в Москве, Ростове-на-Дону, Сочи, но никаких одесских интонаций, никаких упоминаний о еврейском боге или специфически еврейской культуре, не помню. Да, у тех, кто жил на Юге, было жаркое фрикативное «гэ», а так обыкновенная речь интеллигентных русских.
Как так получилось, что в семье Лени Гиршовича, как я понимаю, тоже вполне интеллигентной, музыкальной, сохранился идиш, какие-то корни, я не знаю. Может быть, в его семье были раввины? Религиозный ожог длится долго. Или жили они раньше в каком-то сельском местечке? Среда определяет механизмы самоутверждения. В случае моей семьи выход из еврейства, как такового, произошел еще до революции. Обе бабушки мне рассказывали, что не ходили в синагогу, были атеистки, так было модно; потом случилась революция и советская власть, и мода на атеизм стала государственной. Но мне, родившемуся в Ленинграде аккурат во время борьбы с космополитами, ничего еврейского, кроме записи в паспорте, не досталось. А что такое национальность без языка, культуры и религии – одна кровь.
