Дет(ф)ектив - [23]

Надо бы сказать Андре, что он описывал только то, что любил, и не его вина, что любовь после этого испарялась или, точнее, переселялась посредством метемпсихоза в описание, будто пересаживалась с одного поезда на другой. Если, конечно, описание удавалось, но если не удавалось, то он возвращался опять, еще и еще, пока то, что он любил, не становилось пустым и бессмысленным, а смысл появлялся в другом месте, неузнаваемо переодетый, с пластической операцией на лице, но он никогда не полагал это слишком большой ценой. Он убивал то и тех, кого описывал, выпускал воздух из души, но жизнь казалась бесконечной, и то, что она в конце концов кончилась, что он, как привязанная к дереву корова, выел все вокруг себя, превратив в безжизненную пустыню свой ареал — может ли это быть понятным вполне благополучной женщине, у которой все было иначе, хотя кто знает бездны, измеряемые чужой душой.

Ему было грусто и приятно, что женщина тихо плачет, отвернувшись от него, потому что боится своих собственных точных слов, боится расплаты, его обиды. И только от него зависит, сделать ли ей еще больнее, или, напротив, успокоить, объяснив, как благодарен он ей за то, что она такая чудесная, что ему невероятно повезло, возможно, в последний раз, что он встретил именно ее, а не другую, что он, очевидно, всегда мечтал именно о ней. О женщине-друге, переводчице, толмаче с его безумств на язык чужой жизни. Hо не скажет этого никогда.

Он погладил ее по голове, по чуть отросшим волосам, как плачущую девочку, испытывая нежность и жалость, обхватил руками ее такое родное, вздрагивающее, прекрасное тело, а потом притянул ее к себе, сминая, увлекая, переворачивая на спину, шепча: «Ты чудная, чудная женщина, я всегда о такой мечтал, я не боюсь тебя, понимаешь, не боюсь, я измучил себя, понимаешь, я лишил себя всего, я неверно женился, то есть верно, а потом оказалось — нет, я исписался, я не оставил для жизни ничего, ни одной щелки, и когда перестал писать, когда больше не смог, то все разрушил, и, оказалось, что у меня ничего нет, нет прошлого, я …» — «Ты — дурак, сумасшедший. Ты совсем. Ты еще напишешь». — «Нет, я сейчас буду тебя любить, знаешь как медленно, пусти, вот так, ведь ты начала растить волосы, да, вот так, ну, кричи, я хочу, чтобы ты кричала, кричи»; и она что-то зашептала, и он поплыл, куда-то, неизвестно куда, слыша как дождь стучит по тенту палатки, а он, ощущая то холод, то жар, ласкает очередную чужую жену.

Надо быть неблагодарным слепцом, чтобы не увидеть откровенную перспективу последнего шанса, предлагаемого ему наивными обстоятельствами — обещанное когда-то давно никуда не делось, а всегда стояло рядом, почти за спиной, в неудобном для разглядывания ракурсе. И стоит повернуться, чуть-чуть изменить угол зрения, и то, что обещано, воплотится, если, конечно, не мешать самому, придумывая отговорки и загоняя себя в ловушку, из которой уже не выбраться.

Герр Лихтенштейн имеет право на последнюю попытку, раз случай соткал из ничего, как дождь из воздуха, еще одну женщину, возможно лучшую из встречавшихся ему на кривой дороге. Почему не предположить, что ему наконец повезло, что герр Лихтенштейн не слепая и беспомощная копия Бориса Лихтенштейна, а блаженный осадок, при перемене раствора, создавший новую комбинацию знакомых черт. Старая: писатель минус человек. Новая: человек минус писатель. В конце концов, есть причина, по которой к нему всегда льнули эти бабы, что-то в нем привлекает их, помимо льстящей самолюбию угрюмой экзотической внешности и фальшивого блеска скептического ума. Борис Лихтенштейн не понял, что именно, пусть Андре найдет и скажет сама. Если, конечно, сумеет.

Глава 10

В Берн они приехали получить корректуру, посланную Ангелиной Фокс из «Suhrkamp Verlag» — Андре должна была вернуть ее через неделю.

Hе найдя другого места, они оставили машину в многоэтажной стоянке в центре города, пару часов бродили, в основном пролистывая, наскоро просматривая широкие и узкие улицы, украшенные традиционным гримом западно-европейских городов, мало чем отличающихся один от другого именно в таком вот беглом обзоре. И останавливаясь только на специально заготовленных Андре закладках в виде очередного собора или дома, где жил тот или иной член клуба великих людей, почтивших своим присутствием Берн, или почивших в нем (этот городской пасьянс столь же скучен, сколь и традиционен). А потом, когда на каждой ноге повисло по тяжеленной гире усталости, заслуженно пообедали в открытом кафе под розовым тентом с зеленым именем заведения по краю. Будто блики разбившегося зеркала, это название сверкало на плящущей вывеске, на ослепительно белых пепельницах, на столиках, даже на спичечном коробке, купленном Андре в качестве сувенира на память. Впервые его не угнетало, что он лишь безмолвное приложение ко всем вопросам, которые задавали (обслуга бензоколонки, официанты или служащие на почте) Андре. Он с добродушно-многозначительным видом выстаивал за ее спиной, как бы придавая вес их общему появлению, а когда пару раз герр Лихтенштейн пожелал расплатиться, Андре приняла это как само собой разумеющееся, очень мило предоставляя ему эрзац-возможность для самоутверждения и забавно передразнивая его ошибки в немецком.