Десятый голод - [32]

Господи, лучше бы сходства не было, я и сам ошалевал: «И этот, видать, лудильщик, ступает грузно. Геморрой у него либо грыжа паховая — это у нас, у Калантаров, наследственное…» И видел, какой он седой, серебряный весь, как горе его сломило.

Пальцы его дрогнули, шевельнулись: он ощупывал мое лицо, затылок, натужно сопел. Огромная, нечесаная борода стала меня щекотать, а он клонился все ниже к моему лицу, покуда пальцы его у меня на затылке не сомкнулись, и он вздохнул облегченно: «Нет, в голову он не ранен!» Сказал на фарси, обратившись к доктору. Голосом густым, басовитым, но с мукой души, с хрипотой.

Выходит, он все понимал, что я ему говорил? А доктор стал кусать себе губы. Он тоже сказал на фарси: «Это не ваш сын, господин Калантар! Вы же слышали — сын Нисима и Ципоры! А ваш сын отыщется… Надо надеяться, что в плену. Сирийцы обещали дать дополнительные списки пленных».

И тут он обнял меня, схватил жадным рывком и прижал к груди.

— О мой мальчик, ты был контужен, ты все позабыл! Шел домой пещерами от самых Голан.

Я все моментально понял: бедный старик свихнулся, он невменяем. Все кончено, больше не о чем говорить… И весь я заметался и побежал по палате. На моих глазах повторялась трагедия другого несчастного старика — Авраама Фудыма с сыном его Исааком. И вдруг осенило: подобное лечат подобным! Недаром я шел с Фудымом несколько лет бок о бок, ближе уж некуда. В этом смысле у меня грандиозный опыт. «Э, нет, дядюшка, еще ничего не кончилось! Мы даже с тобой и не начинали еще, я быстро верну тебе память, мои факты быстро исправят твои хрусталики!»

И чуть ли не силой усадил его в кресло. Затем я отступил на шаг и всплеснул руками:

— Конечно же, был контужен! Тысячу раз контужен… Вспомнить хотя бы венус-диспансер, врачиху мою в белом халате! Стою я голый, весь в синих кружочках, а она вдруг объявляет мне: «Калантар Иешуа, за танковый бой на Голанах — полных четыре креста вам, герою!» И тут у меня шок, контузия и потрясение на всю жизнь… Или представьте, дядя, зимнюю Бухару, кабинет Чингизова, пару чекистов, и снова мне объявляют: «Офицер Армии обороны Израиля, вы обвиняетесь в убийстве советского гражданина Юхно!» А я Юхно этого и в глаза не видел, и снова шок, и снова контузия с окаменением… Но знаете, дядя, когда мои ролики за шарики по-настоящему зашли? В бане однажды, на крыше! Помните, бани бухарские: каменные, горбатые, а меж горбами — дорожки с сиденьями? Так вот, был у нас банный день, а я привычку имел после парной на крышу выскочить, остудиться. Ночь была — ни луны в небе, ни звезд, и слышу вдруг шепот на том конце: «О любимый, ухо мое любит тебя! Ухо влюбляется раньше, влюбляется прежде глаз!» И ерзают, совокупляются, голенькие, намыленные: великий наш Ибн-Мукла и Хасан ибн Хасан, который из Сирии, палестинец… Вот вы, дядя, про Ибн-Муклу не знаете, даже не слышали о нем, а он зато все про вас знает! Странно, не правда ли? Кишки из меня мотал из-за дяди Ашильди. Так что контузий у меня навалом, как видите. И все они с шоком, с полной потерей памяти.

Я тру лоб, пытаясь вызвать далекие воспоминания. Ибн-Мукла был нашей общей темой, его личная тема — увесистая дубина против него. Тут бы дядя сразу перестал взирать на меня любовно, тут бы он мигом возненавидел меня, вспомнил бы Бухару мигом! Но сыну его я завидовал, с удовольствием поменялся бы с ним судьбой и жизнью!

Силы мои иссякли, но, несмотря на это, я вскочил, все так же юродствуя и кривляясь:

— У меня для вас уйма историй, дядя! Располагайтесь поэтому как можно удобнее и угощайтесь: вот груши, бананы — стесняться нечего! Вы только вспомните: когда вы уходили на родину, то ничего не предали, никого — вспомните хорошенько?! Мы с вами один и тот же путь ведь проделали с разницей, правда, в пятьдесят лет. Хотите напомню вам эту дорогу, почитаю немного из пергамента: паромная переправа, несметные отары овец, Калан-паша с басмаческой шайкой… Ну этот самый отрезок между Амударьей и внутренним Афганистаном — хотите?

Дядя сидел насупившись. Смотрел на меня с жалостью и любовью. Мои слова и факты были ему до лампочки, он видел во мне сына. Кресло мое стояло вплотную к столу. Я потянулся и взял пергамент, развернул его и стал читать:

«В этом крае обитают свирепые люди, имя им ракка. Ракка обвязывают голову путника красной тряпкой, кладут под нее навозных жуков, жуки через час прогрызают череп и убивают несчастного. Еще ракка лишают вас жизни посредством стягивания мошонки. А еще — затыкают нос, рот и уши, нагнетают воздух мехами в легкие, затем вскрывают височные вены и кровь бьет из человека фонтаном. Ракка едят лук, это сделало их слабоумными: они видят вещи не такими, какие они есть на самом деле… Много достойных и знатных сволокли они в ад полуденного солнца. Они пекли их в аду: голова жертвы уподоблялась кипящему котлу, руки стягивали веревкой. Вешают человека на крюк и бьют по голове палками, вымогая у истязаемых деньги…»

Глубокая каменная лестница с опасным, крутым разбегом вела вниз в подвал, а там, в подземелье, горела голая лампочка — гнездо Ибн-Муклы.

Он обладал редчайшим талантом. Он брал в рот лепесток розы и так искусно чирикал, что подражал пению любых певчих птиц. Целый день сидел у себя в подвале и заливался — очень был знаменит!