Держава (том второй) - [26]

— Вот с этого и следовало начинать, а не орать как собакой укушенный, — остановилась и припала к губам молодого офицера.

«Почему так, — с затуманенным сознанием подумал Аким, — целует в губы, а дрожат ноги».

В дачном одноэтажном домике Ольги царила тишина.

— Красота-а, — сидя у раскрытого окна на подоконнике, теребил нависающую ветку яблони Аким. — Велосипедисты не катаются, детишки не бегают и, главное, граммофона нет, — сорвал яблоневый лист, понюхал и зачем–то пожевал.

— Голодный ты мой, — засмеялась Ольга, на этот раз тихо и ласково, поставив на стол нехитрую снедь. — Вина нет, лишь бутылка пива, — оправдалась она. — А граммофон нам с мамой не нужен… Это Варин брат–студент страдает от безответной любви и слушает «Разбитое сердце».

— От любви к тебе? — не то уточнил, не то спросил Аким, усаживаясь за стол. — Когда мой брат страдал от любви к какой–то выдуманной даме, то здорово бренчал на балалайке, — открыл он пиво.

— Стаканов нет, лишь чашки, — села напротив него Ольга и подпёрла щёку рукой. — Наконец–то, господин офицер, вы соизволили обратить на меня внимание… Ну почему в детстве вам больше понравилась Натали? Ей первой и елозящего червячка… и тёщин язык…

— Есть на свете, оказывается, такое странное чувство, как любовь, — отхлебнул из чашки Аким и вытер ладонью губы.

— И даже здесь, сидя со мной, вы её любите? — замерла, ожидая ответа.

— Конечно! Но по какому–то странному стечению обстоятельств, целую вас…

— И первой станешь любить тоже меня, — поднявшись со стула, пересела к нему на колени и ласково взъерошила волосы.

Чуть подумав, склонилась и нежно поцеловала в губы. Ощутив прошедшую по телу мужчины дрожь, молча, без слов, взяла за руку и повела к дивану.

Аким что–то хотел сказать, но она приложила палец к его губам.

— Только не говорите, что вам срочно надо на вечернюю поверку…

Ему ничего не оставалось, как поцеловать её палец.

Отчего–то торопясь, она сбросила блузку и юбку.

Аким трясущимися руками пытался расстегнуть пуговицы на рубахе, затем рванул ворот, рассыпав пуговицы по полу и, отбросив снятую сорочку, обнял Ольгу, затем поднял на руки и донёс до дивана.

И была ночь…

В раскрытое окно заглядывала любопытная луна, слабо освещая тело женщины, и окрашивая все предметы в комнате нереальным белесым цветом.

Губы устали от поцелуев… Тело устало от ласк… А ночь была бесконечна, тиха и душиста…

Утром, проснувшись, Аким не сразу сообразил, где он, и что было ночью — сон или реальность.

Раздетый, он один лежал на диване, и лишь весёлое солнце наблюдало за его пробуждением, игриво прикасаясь лучом то к щеке, то к плечу, то к груди.

Громко чихнув и чертыхнувшись, он поднялся с дивана и принялся одеваться, услышав:

— Будь здоров, милый.., — и через секунду, — доброе утро!

— Спасибо, — озабоченно буркнул, надевая рубаху. — Кто–то все пуговицы поотрывал, — ворчал, стараясь не смотреть на вошедшую в комнату Ольгу.

— Вам очень идут кальсоны, мой друг, — невесело улыбнулась она, почувствовав его отстранённость и даже холод.

Ничего не ответив, он продолжал одеваться.

«Волшебство ночи прошло, а с ней поцелуи и любовь, — грустно подумала она. — Да ты, сударыня, становишься поэтессой», — стараясь скрыть охватившую её печаль, постаралась весело произнести:

— Чайник вскипел.

— Спасибо. Нет времени, — застегнул пуговицы на белом кителе и стал искать фуражку.

— Утренняя поверка дороже поцелуя? — крикнула ему вслед и расплакалась, упав на диван.

Прижимаясь щекой к подушке, которой недавно касалась его голова, она обессилено шептала:

— Хам, хам, х–а–м.., — но в словах не слышалось злости, а была нежность и любовь.

«И зачем мне эта любовь? — развалясь в продавленном кресле и уронив на колени недельной давности газету, размышлял Аким. — Пиитическая обстановка виновата: облака, берёзовые кущи, зелёная травка, речка, солнышко.., тьфу… Строй, уставы, стрельба по мишеням.., вот что закаляем мужчину и делает из него сурового солдата.., а не качели с дамами и граммофонный вальс «Разбитое сердце». «Трансвааль» следует слушать, и пестовать в сердце ненависть к врагам, а не любовь к дамам, — отбросив газету, бодро выскочил из кресла и подошёл к раскрытому окну. — Денщик молодец! Поддерживает морально, — прислушался к мощному храпу за перегородкой. — Заглушает пение соловьёв, а портянками — прелестные запахи природы, чем на корню уничтожает лирику, делая человека мужественным, злым и голодным, потому как даже чай ему некогда вскипятить… Козлов, он и есть Козлов. Микита — так он имя своё произносит. Пойти, разве что, Глеба навестить… Вроде не жарко, — высунул в окно руку. — О-ой. Совсем плохим из–за женщин стал. Так ведь дождь определяют, — попробовал рассмешить себя.

Не вышло.

— Козлов! — по–юнкерски рявкнул он.

За перегородкой послышалось почмокивание, кряхтенье, зевки, бормотанье: «Прости–осподи», шлепки босых ног и, наконец, произошло явление денщика народу.

— Микита… В строй захотел? — сидя на подоконнике поинтересовался Аким.

— Никак нет! Ваше высокоблагородие, — без раздумий ответил Козлов.

— Чая нет. Булок нет. Колбасы нет… Чего — никак нет? Про вино или пиво вообще речь не идёт… А ты целый день храпишь.