Дермафория - [20]

— Там есть телефон, — сказал я.

— С него же никто сто лет не звонил.

— Я за мелочью не охочусь. Помаши, когда все обнюхаешь.

Отто кивнул и направился к серым от пыли домикам. Сделав несколько шагов, он крикнул:

— Берегись динозавров!

Закрыв дверцу, я отрезал себя от полуденного молчания пустыни. И услышал шум крови в ушах, потом гул проводов и, наконец, твой сонный, хрипловатый голос.

— Разбудил?

— Ничего. Я не спала, дремала. Как прошло собеседование?

— Начнется через полчаса. Не волнуйся за меня. Как твой бизнес сегодня?

— Как обычно. В центре тихо. Какое место тебе предлагают?

— Краткосрочное консультирование. Лабораторная работа. Не хочу утомлять тебя деталями.

— Ты и не утомишь, мне же интересно. Расскажи. Господи, этого только не хватало.

— В чем именно она будет заключаться, я еще и сам не знаю. Вот увижу контракт, тогда… Ты еще собираешься работать сегодня?

— Нет. Надеялась, мы увидимся попозже. Собираешься вернуться?

Может быть. Я не знал ничего: ни с кем встречаюсь, ни когда смогу позвонить и даже откуда будет звонок, из тюрьмы или из будки на обратном пути. В голове безостановочно прокручивались самые разные сценарии дальнейшего развития событий. Отто — коп. Информатор. Работает на химика-конкурента. Его надо вывести на чистую воду. Или бросить и смыться. Каждый вариант, едва возникая, опровергал себя собственным идиотизмом.

— Не исключено, что мне придется встретиться еще кое с кем завтра. Переночую в отеле, а завтра во второй половине дня вернусь.

— Нет. — Твой голос прозвучал так умоляюще, что у меня защемило в груди. — Возвращайся сегодня, а завтра утром выедешь пораньше.

— Хочешь, чтобы я за два дня дважды смотался в Риверсайд?

— Я хочу тебя увидеть.

— Я тоже этого хочу. Вернусь сразу, как только освобожусь.

— Ну, пожалуйста. Я не стану тебя задерживать, отпущу пораньше. Обещаю.

Было странно и непривычно чувствовать себя таким желанным.

— Постараюсь. Сделаю все, что смогу. А теперь мне надо идти.

— Подожди. Какого цвета у меня глаза?

— Ох, перестань. Не надо так.

В ту секунду провод, протянувшийся из пустыни до кровати, сделался бесконечным, и каждое мое слово, бывшее зыбью посреди океана, взметнулось сокрушительной волной в тысячах миль от меня. Я проговорил это слишком быстро, поспешно, словно желая отделаться поскорее, и тут же услышал, как мое недовольство рушится на тебя.

— Прости. Я скучаю, — сказала ты. — Увидимся, когда вернешься, ладно?

— А глаза у тебя зеленые.

— Почти угадал.

Провода донесли до меня твою улыбку.

— Голубовато-зеленые.

— Так говорят хироманты.

Перед тем как уйти от тебя, я снял с холодильника твою фотографию и положил в сумку. На ней ты смеешься, тепло и солнечно, и на столике перед тобой высокий стакан с зонтиком. Но фотография мне ни к чему. Как и тогда, когда я разговаривал с тобой по телефону, твое лицо встает столь же ясно и отчетливо, как если бы ты была сейчас в шаге от меня.

— В правом глазу, там, где голубого больше, чем зеленого, есть большое пятнышко. На переносице у тебя маленькая припухлость. На левый глаз постоянно падает локон, на правой щеке, в уголке улыбки, крохотная родинка.

— Вот это память.

— Память у меня ужасная. Но я легко представляю тебя, когда слышу твой голос.

— С памятью я тебе помогу.

— Заполнишь пропуски?

— Ага. У меня это хорошо получается.

— Пока я тебя вижу.

— Мысленно или наяву?

— И так, и так.

Ты вздохнула, и пробежавшие по проводу волны окатили меня покоем.

— Скучаю. — Ты первой нарушила молчание. — Пожалуйста, если сможешь, возвращайся сегодня.

— Постараюсь. Я тоже по тебе скучаю.

Мы попрощались. Прежде чем повесить трубку, я еще с минуту слушал монотонный электрический гул проводов. Потом открыл стеклянную дверцу, и в будку ворвались мили тишины.

* * *

Дом был разорен, заброшен, заколочен, загажен, продан, снова заселен, снова разорен, снова заброшен и заколочен. Он стоял в четырех милях от мотеля-призрака, и мы с Отто расположились на крылечке. Небо здесь казалось огромным, растянувшимся во все стороны светящимся голубым полотном с такими громадными облаками, что оставалось только удивляться, как это они не падают на землю.

— Он еще крепок, — заметил Отто тоном ребенка, убеждающего себя, что ни под кроватью, ни в чулане никого нет. — Знаешь, если кто-то заявится, так просто они внутрь не попадут.

— Если явятся федералы, будет уже не важно, крепок он или нет.

— Я не о федералах. Я о тех, кто будет искать тебя. О тех, кто сильно на тебя зол. О противоправном вторжении и окупаемости.

— Отто, на кого мы собираемся работать?

Всем заправлял некто по имени Хойл. Поставки, снабжение, распределение — все было в его руках. Последнее слово оставалось всегда за Хойлом. Ему была нужна не кислота. Не кислота заставляет людей желать еще кислоты. Хойлу требовалось то, что пробуждает дремлющий инстинкт, тягу иметь Больше, и он пробуждал этот инстинкт, не жалея сил. Отто с Хойлом не встречался ни разу, но знал кого-то, кто его знал. Этого «кого-то» мы и ждали на крыльце заброшенного и заколоченного дома.

Сначала мы увидели клубы пыли, потом появился белый фургон. Фургон мне знаком, хотя никогда раньше я его не видел. Память застряла в петле, поскольку я вспоминаю то, что еще не случилось, порядок вчерашних и позавчерашних событий смешался с событиями, предшествующими пожару. Здесь и сейчас сталкиваются с там и тогда, и в какой-то миг я вижу Манхэттена Уайта и Могильщика стоящими в моем номере в «Огненной птице» среди всепоглощающего пламени, тогда как я, обнимая тебя, лежу посреди пустоты. Мгновение проходит, ноты памяти перенастраиваются с шума на симфонию.