Деревянные башмаки - [38]

— Что хорошего? Да хотя бы стипендия, общежитие, столовая. На агронома выучат… Завтра последний день документы принимают. Прямо на экзамены заявимся. Пятнадцатого сентября занятия начинаются.

— А как же твое училище?

— Мне в нем степку перестали давать. С ремесленным распростился. Ну, пошевеливайся. Некогда нам с тобой балаболить.

И я, не дождавшись обеда, нацепил на копалку заляпанные землей корзинки и помчался домой. На этот раз я и не подумал просить разрешения, только сказал тете, что завтра уезжаю с Пранасом и что вернусь, по всей вероятности, не скоро.

— Как знаешь, — предупредила тетя. — Поезжай, но знай — помочь тебе мы не сможем.

— А мне ничего и не надо, — ответил я, связывая книги. — Как-нибудь перебьюсь.

— Вот Игнатас вернется, велю ему вожжами тебя, — принялась плеваться бабка у печки. — Расти, корми, наряжай, как барчука какого, а он отъелся, шапку на голову — и ищи-свищи его. Тьфу, тьфу!..

Придя на обед, Игнатас молча поел, молча выслушал проповеди мамаши и, закурив, сказал:

— Что поделаешь… Приелся пацану наш хлебушек, пусть поищет, где вкуснее.

— И пусть, и пусть… Тьфу, тьфу… Все одно проку с него как с козла… Но запомни, Игнатас, — повысила голос старуха, — сам будешь скотину кормить, сам воду таскать, сам похлебку свиньям варить, все сам! Твоя-то хворает, я снова все у печки сижу, так и знай, тьфу!.. Сам надсаживайся.

Дядя тяжело вздохнул, увидел, что мне не дотянуться до жестянки с салом, снял ее с полки и ушел с остальными копать картошку.

Мне было жалко дядю, грустно уезжать от них, зная, что на их плечи ляжет столько забот. Приуныв, я растопил в жестянке сало и принялся смазывать жиром свои заскорузлые ботинки, которые выменял когда-то у солдат.

Рано поутру тетя, не спросив разрешения у бабки, дала мне брус сала, буханку хлеба и сушеного сыру. Все это добро я завернул в холщовую наволочку, засунул в ее углы по луковице, вдернул веревочку — получилась котомка. Закинув ее за плечи, я стал прощаться:

— Прощайте, тетя и дядя. Спасибо за все, не сердитесь…

— Ты уж ради бога, не забывай нас, отпиши письмецо, — сдержанно произнес Игнатас и прижался ко мне колючим подбородком. Мы расцеловались.

— Наголодается и вернется, как корова в стойло, — напророчила бабка на прощанье.

— Прощай, бабуня! — крикнул я и ей уже с порога. Я радовался, что расстаемся мы все-таки без ругани.

Мне еще нужно было завернуть к Пранасу, поэтому, закатав выходные брюки, чтобы манжеты не намокли, я прибавил шагу. Обернулся назад — в нашей избе задули лампу, потому что на дворе уже почти рассвело. За окном виднелись пеларгонии, белело чье-то лицо. Кто-то смотрел мне вслед, может, тетя, а может, дядя Игнатас.

Со двора, где жил Пранас, мы свернули на большак и зашагали к станции. На Пранасе был зеленый лыжный костюм, в одной руке он нес чемодан, в другой — плащ. Сразу видно, человек бывалый. На мне же — пиджачок на вырост, стоптанные ботинки, а суконные штаны, похоже, весят больше моей котомки. Но шагаем мы весело — рослый Пранас, уже старый волк, и я, маленький облезлый зайчишка с фальшивым, волчьим удостоверением…

Покупая на станции билет, я нащупал в кармане сложенную вчетверо пятидесятирублевку. Не иначе дядя Игнатас незаметно засунул. Добрый он все-таки, бедняга. Ведь ему самому эти деньги позарез нужны. Поросят собирался купить…

Я с тобой, дядечка, когда-нибудь сторицей рассчитаюсь, вот увидишь. Пусть только меня учиться возьмут…

И снова из дневника

12 сентября

…Сегодня я видел море! И сейчас еще сыплются на бумагу белые песчинки, застрявшие в моих волосах, кажется, я все еще слышу, как ревут волны. Только что на Балтике прокатился шторм, пенистые волны остервенело швыряли на берег доски, ящики и поплавки от рыбацких сетей. А что, если где-то утонуло рыбацкое судно?.. Вернувшись, я даже попробовал сочинить стихотворение…

…О море! Как страшно своей ты силой!

Но тебя я вовсе не боюсь.

Ты немало жизней поглотило.

Все равно к тебе всегда стремлюсь…

Меня настолько захватил этот шум волн, эта безбрежность морского простора, что я позабыл и про техникум, и про экзамены — все показалось сразу каким-то незначительным.

Дневник, мой старый приятель! Ведь я больше не сижу у окошка с двумя пеларгониями. Мы с Пранасом уже сдали самые главные экзамены — по литовскому и математике. Особенно много поступающих отсеялось после математики письменной. Позади меня сидел какой-то бородач с большими глазами — вылитый монах.

— Подбрось мне шпаргалку, — шепнул он, заметив, что у меня дела пока в лучшем виде. — А я тебе когда-нибудь брюки сошью…

Я послал ему бумажку со всеми решениями, но портной, списывая, видно, напутал что-то и все равно получил двойку.

Труднее мне давался русский язык. Диктант я написал на тройку, грамматику же мне и на столько не сдать. А завтра экзамен. Целый день я зубрил части речи и падежи — хоть бы названия знать…

Техникум наш представлял собой жалкое зрелище. Когда-то здесь было имение некоего Ба́хмана, а в другом корпусе размещалась психиатрическая лечебница. Во время войны все тут было поломано, разрушено. Теперь вот понемногу восстанавливают, ремонтируют. Сами учащиеся вставляют окна, настилают полы, красят стены. Дом пока еще стоит без крыши, но в нижних этажах уже живут…