Деревянные башмаки - [34]

Маленькая, сухонькая Балкувене в гробу казалась совсем ребенком. Бронюс, который успел за этот год раздаться в плечах, стоял у свежевырытой могилы и беззвучно, по-мужски плакал. Глухо стукнулся о крышку гроба гравий, люди допели молитву и стали расходиться. Только две тетушки, видно родственницы покойной, подождали, пока заровняют могилу, и увели рыдающую Веруте. Бронюс же остался у только что выросшего холмика. Ветер трепал его длинные, стриженные на городской манер волосы и шуршал в листьях дубового венка. Я подождал Бронюса у ворот кладбища и стал утешать:

— Ты ведь уже взрослый, Бронюс, — не пропадешь. Видишь, я тоже не пропал. Эта боль поутихнет, привыкнешь…

— Тебе легко говорить, — вздохнул Бронюс. — Ты ничего не знаешь. И совесть у тебя чиста.

— Да разве ты не любил маму? Времена нынче такие, эта ее болезнь…

— Тут не только в болезни дело, — перебил меня Бронюс. — Над нами проклятие висит — вся наша родня должна на тот свет отправиться.

— Почему? — удивленно спросил я, хотя чувствовал, как неуместен сейчас мой вопрос.

Но Бронюс, по-видимому, сам хотел выговориться, излить душу, поэтому-то и велел соседям отправляться домой, сказав, что вернется пешком со мной.

И он рассказал мне длинную историю о судьбе Игнаса Иволги. Правда, я не смогу описать ее в точности так, как я услышал от Бронюса. Порою жалость и боль сжимали ему горло, голос осекался, и казалось, я так и не узнаю конца истории. Я же не решался торопить его расспросами. А он, справившись с собой и смахнув слезу, продолжал:

— В тот раз, когда схватили отца, арестовали и меня с мамой. Игнас участвовал в следствии как свидетель. Он упорно доказывал, что мы с ней ни при чем, что я все время учился, а мама — так ту отец совсем затуркал… Нас и в самом деле вскоре отпустили домой. Старик Те́корюс и Вайткус тут же примчались, давай расспрашивать, что да как… Они тоже увязали пожитки и ждали, когда этот ком докатится до них.

«Раз уж Иволга продался, то будет петь, что на ум взбредет, — запугивал Текорюс. — Не надейтесь, что вас надолго выпустили. Может, при вас Игнас попридержал язык, а прижмут его хорошенько, живо найдет, что сказать».

«Если меня сцапают, молчать не буду, — сказал Вайткус. — Чего ради я должен отдуваться за других? Как Иволга, так и я…»

И они стали ломать голову, как бы им подкатиться к Игнасу. А вдруг удастся заманить его в дом? Да, но с какой стати он сюда поедет? Разве что Веруте могла бы уговорить…

Все мы стали доказывать Веруте, что на носу жатва, а дом без хозяина. Почему бы Игнасу не вернуться и не остаться здесь? Бандитами тут и не пахнет, а в случае чего мы его в обиду не дадим.

Уговаривали ее, уламывали и уломали. В ближайший базарный день Веруте. Вайткус и я отправились в Тельшяй, прихватив самогон. Игнас там жил у какой-то богомолки, своей родственницы. Когда мы пришли, он рубил возле дома дрова. Увидев Веруте и меня, так и просиял, пригласил нас к себе и все расспрашивал про скотину, про огород, про хлеба…

Если б ты только видел, как Вайткус-Пропойца улещивал, опаивал Игнаса, как лез к нему целоваться! Даже меня не стеснялся, говорил, что за моего отца люди Игнасу только спасибо скажут: гад был и получил по заслугам. Да еще меня в бок тыкал — дескать, помоги опоить Игнаса. Даже вспоминать страшно, до какой подлости мы докатились. Уж и не знаю, есть ли бог есть на свете, а только совесть мне этого никогда не простит… Игнас больше всего мне доверился: «Ну, раз уж Бронюс так говорит… Я его как брата люблю, он-то знает».

Вайткус-Пропойца, заметив, что Игнас повеселел, стал уговаривать: поехали, мол, домой. Пьяным прикинулся и почти всю дорогу гнал лошадь рысью, чтобы тот не успел одуматься. Веруте, которая сидела с Игнасом в задке телеги, сказала, что перестирала все его рубахи, и обещала сварить на ужин молодой картошки с простоквашей… Я прислушивался к их беседе, а сам думал, точно в моей власти была его судьба: «Нет, Игнас, не дождаться тебе ужина. Картошка ох как долго варится!..»

Чудно́!.. — удивился Бронюс. — Ведь не было у меня тогда к нему ни злобы, ни желания отомстить. Мною владело точно такое же чувство, какое я испытывал, когда мы с Игнасом охотились на хорьков: «Не убежишь, дорогуша, не убежишь…» Отец мой охотником был, видно, я в него пошел… Стоило маме на сердце пожаловаться, как я тут же подумал: умрет. Мама тоже знала, что бандиты на току дожидаются. Видать, и ее потом совесть замучила. Не зря она перед смертью все вскрикивала: «Игнас, не смей! Не ходи!..»

Когда мы приближались к дому, Игнас, будто почуяв неладное, замолчал, потом закурил и стал тревожно озираться.

«Нет, Веруте, не видать нам с тобой счастья в этой глухомани, — сказал он, когда мы свернули на дорожку, ведущую к дому. — Не могу, душа не лежит».

Веруте все не отпускала его руку, но Игнас соскочил с телеги и снова повторил:

«Не найти нам тут счастья… Я обожду, а ты собери мои вещи. Сложи все в сундучок и неси сюда».

Вайткус, казалось, готов был наизнанку вывернуться:

«Да что тебе в голову взбрело, Игнас? Несколько шагов осталось, а он ломается, как красная девица. Ты что, бандитов боишься? Так Бронюс может сбегать, проверить…»