Дерево уккал - [24]

– Не держи зла, девица, – грек развел руками, – да только отблагодарит отец твой нас стрелой каленой в лучшем случае. Меня зовут Григорием Никифоровым, а этот неучтивый, хоть и в университетах обученный, господин – Адам Каминский из далекой Варшавы, что в Речи Посполитой. Ты-то как оказалась здесь? Из Искера бежала после взятия?

– Кучум бежал, Карача бежал, нас, женщин, не спросили, – глаза татарки сверкали страстью и гневом, – повели за собой. А я бы лучше сражалась, чем наши прославленные богатыри. Псы трусливые! Казаков горсть всего была, а они…

– Да, Кучум особой храбрости не выявил, это точно, – отметил Григорий, хитро подмигнув Адаму. – И все же, как одна посреди реки оказалась?

Сайхан слегка поникла.

– Отец замуж за Кучума отдать хотел. Да только он старый и мерзкий. Не то что славный Маметкул! На привале сбежала. Все так от русских улепетывали, что даже на поиски время тратить не стали.

– Но это же верная смерть!

– Лучше смерть, чем объятья жалкого слепого хана, не сумевшего защитить свою землю!

– Справедливо девка говорит, – опять вмешался в разговор Адам. – Я в лагере перед боем с этим упырем чуть лоб в лоб не столкнулся. Жуткий тип, честное слово. Как представишь себе его и эту молодку… брр!!! Ты, кстати, откуда русской речью владеешь так здорово?

– Да от рабов русских, коих наши витязи из походов приводили, – в дочери мурзы вновь заиграла гордость. – У нас их всегда было превеликое множество.

Григорий постарался пропустить мимо ушей сию браваду. Татарские набеги, особенно из Крыма и Приазовья, действительно опустошали русские земли просто катастрофически. Прошло больше десяти лет, но в его памяти все той же болью отдавался набег орды Девлет-Гирея и пепелище, оставленное от родной Москвы. Правда, уже в 1572 году страшное стодвадцатитысячное войско крымцев, ногайцев и турок удалось наголову разгромить в пятидесяти верстах южнее столицы и, несмотря на гигантское численное превосходство противника, перебить его почти полностью и утопить в Оке. Молодинская битва по значимости не уступала легендарной Куликовской Дмитрия Донского и поражающему своим филигранным тактическим замыслом стоянию на Угре Ивана III. Грек гордился своим участием в столь жизненно-важном для Родины событии.

– И что прикажешь с тобой делать? – в итоге спросил он у гордячки. – Со слугами твоего отца встречаться в ближайшее время мы не намерены, татарских улусов никаких поблизости тоже не намечается.

– Ну, тогда придется оставить ее здесь с медведями знакомиться, – злобно буркнул поляк, размешивая в котелке какое-то варево.

– Не надо здесь, не надо медведей! – Встрепенулась татарка. – Я с вами поеду.

– А зачем ты нам нужна? – Не унимался пан Адам. – Лишний рот как-никак. Или может, охотиться будешь? Лук и держать, небось, не умеешь.

– А вот и умею, – в голосе девушки послышались обиженные нотки. – А еще ножом могу толстую шею перерезать.

– Но-но, – поляк чуть не вылил на себя весь кипяток. – Ты это брось.

– Хватит уже, – прервал перебранку Григорий. – Поступим вот как. Деревня, куда мы держим путь, находится уже где-то недалеко, у излучины. Туда тебя довезем, а на месте решим, как дальше быть.

– Какая деревня у излучины? – Заинтересовалась Сайхан. – Русская деревня?

– Ты что-то знаешь о ней? – удивился грек.

– Туда ходить не надо. Там остров запретный посреди реки. В деревню еще можно, а к острову приближаться запрещено.

– Отчего же?

– Чтобы не потревожить демонов, духов ночи. В этом месте центр мира и древо стоит, по ветвям которого на землю спускаются ангелы, а по корням – поднимаются демоны.

– Ну и не будем мы на остров плыть, – произнес Адам, отряхивая одежду от пролитой на нее воды. – Пусть там себе спускаются и поднимаются. А в деревне все ж люди как-то живут и не помирают.

– Все, на этом и остановимся, – Григорий завершил тему. – У нас на привал осталось всего ничего. Отдохнем немного и снова в путь.

* * *

Остаток дня прошел относительно спокойно. Пробежав значительное расстояние, собаки, наконец, получили заслуженный отдых и кормежку. Животных на ночь устроили в вырытых в снежных сугробах углублениях, где они были надежно защищены от ветра и холода. Для своей ночевки путешественники отыскали несколько валежин, расчистили снег с подветренной стороны и свалили его в сторону наветренную, тем самым дополнительно защитив себя от морозных порывов. Промокли при этом с головы до ног, но сушиться еще было рано. Далее, выстлали место ночевки хвойными лапами и где-то в полутора метрах от него развели костер, используя для этого сухие ветки с макушек деревьев и бересту. В общем, ничего сверхъестественного.

Опустилась ночь, принеся с собой вязкую и обволакивающую все пространство тьму. Звезд почти не было и это вызывало неуютное ощущение погружения в глубину потустороннего, противоестественного мира, куда ноге человека лучше бы совсем не ступать. Единственной дверцей в реальность служил потрескивающий костер. Он то и дело выхватывал из темноты лица дежурных. Их было двое. Люди сидели в полном молчании, хмуря брови и вглядываясь в закутавшее их одеяло ночи, бессильные разглядеть что-либо, но, как будто, способные прикоснуться и ощутить кончиками пальцев ворсистую поверхность мрака. Собаки спали очень чутко, то и дело, поскуливая и ворча. Григорий подбросил ветку в костер. Вспыхнувшее на миг пламя осветило обветренное лицо каюра, сидевшего напротив. Он чуть слышно шептал слова какого-то заклинания, отгоняя от места ночлега злых духов. Уже не раз за время путешествия греку приходилось рисковать жизнью, не раз встречались удивительные и, порой, необъяснимые явления, но только сейчас он чувствовал, что перейдена некая грань. За этой гранью кончался привычный мир с привычными опасностями. А кто был рядом? Кому можно довериться? Хитрому поляку, истинные мотивы которого Григорий так до сих пор и не понял? Юной татарской княжне, с радостью перерезавшей бы ему ночью горло, что в дальнейшем, возможно, она и сделает? Маленький меховой шарик по прозвищу Игнат робко выглядывал из мешка, опасаясь вылезать наружу. Грек успел привязаться к нему как к домашнему животному и чувствовал вполне искреннюю взаимность. Григорий улыбнулся мысли о том, что неведомое существо было, пожалуй, единственным, кому он доверял, не боясь подвоха. Что ж, лучше, чем ничего.