Далеко-далеко, в тех местах, где бледное солнце, едва бросив скупые лучи на песчаное побережье покрытого непролазными лесными чащами острова и не найдя ни одного объекта, которому так уж необходимо тепло небесного светила, словно обидевшись, снова скрывается за дрожащей кромкой горизонта, жили унылые уккалы.
Собственно, так их называли не всегда, да и вообще, долгое время их никак не называли, ведь рядом не было ни единой души, способной дать чему-либо хоть какое-то мало-мальски подходящее название.
Народец тот был ростом невелик и телесами хил, чему всячески способствовал весьма скудный рацион из лесных ягод и трухлявых корешков. Только в короткие летние месяцы унылые уккалы могли порадовать себя деликатесом из червячков и букашек, так наивно и самонадеянно устремлявшихся на поверхность земли, чтобы стать чьим-нибудь обедом. Другие могут сказать: где ж это видано, чтоб северный народ полнился карликами и пигмеями? Да это были великаны исполинского роста, страшные в гневе и буйные в пирах! Но только чушь все это, я уж точно знаю. Если б дело обстояло так, история, которую я намерен рассказать, не произошла бы вовсе.
Так вот, эти самые уккалы были, как бы это сказать, роду не людского. Схожесть они имели скорее с обильно покрытыми шерстью птицами, коих еще можно встретить в любой из трех Индий, где они преспокойно уживаются с гигантскими рыжими муравьями, стерегущими несметные сокровища. Маленькие шерстяные создания были бестолковы безмерно, а безобидны и того паче. Таким образом, жизнь их проходила бы совсем бесцельно и представляла интерес разве что для высоколобых ученых мужей – исследователей природных явлений, если бы не одно любопытное обстоятельство. У них была машина. И машина эта выбрасывала в воздух все те чувства и эмоции, каковые ежедневно переполняют людей и подвигают их на разные поступки – как созидательные, так и разрушительные: радость и печаль, гнев и милость, вдохновение и зеленая тоска. В общем, не только произведения искусства писались под влиянием этой машины, но и завоевательные походы, разбой и всякого рода бесчинства также творились не без ее вмешательства. Ровно три раза в день уккалы приходили к машине и хаотично переключали рычаги, которыми была полна ее рабочая поверхность. Таким образом, ежели у вас ни с того ни с сего появляется непреодолимый порыв сделать что-то экстраординарное – это маленький безмозглый северный народец передвинул пару рычагов, всего-то. Так мы с вами и живем. Точнее, жили, ибо уже не один месяц прошел с тех пор, как машина не работает. Почему? Уккалы не знают. Они не могут знать. Машина сломалась и вот теперь, как вы сами, вероятно, видите, в мире процветает серость и безликость, не так ли?
Однако поскольку в отличие от чудных существ матушка-природа снизошла наделить разумом другое свое творение, то есть меня, отправляю сие письмо с дополнениями и инструкциями с шустрым гонцом в землю западную, где правит с грозою царь и поп Иван. Ежели не он, так никто на свете белом уж и не постоит за правду великую, не спасет мир наш от наступающего злодейства. Так я разумею.
А что мохнатые зверьки? Им остается только слоняться по родным лесам и уныло завывать в растерянности и скорби об утраченном предназначении: «У-у-у, у-у-у, у-у-у».
Глава 1. Дело государственной важности
Суровое солнце Приуралья клонилось к горизонту. Едва уловимый ветерок незримо колыхал сонную траву, баюкая ее перед надвигающейся ночью. Широкое поле, окаймленное с двух сторон хвойным пролеском, пересекал всадник. В этих местах с равной долей вероятности он мог бы оказаться казаком или татарином, но отороченный мехом тегиляй, шапка из овчины с высоким околышем и мягкие черкесские сапоги выдавали в нем скорее сына боярского. Булатная сабля на боку да пара немецких пистолетов за широким кушаком, возможно, польского покроя, довершали его облик. Через плечо путник перекинул дорожный мешок из холщового полотна.
На вид мужчине было слегка за тридцать. Поджарая фигура и обветренное лицо не оставляли сомнений касательно его скорее военных, нежели мирных занятий. Светлокожий, кареглазый, с крупными чертами средиземноморского лица, он был похож на южанина, возможно грека. Крайне необычными казались его черные кудри, хаотично разбросанные по челу, а сзади доходившие почти до плеч. Такая стрижка действительно не была характерна для Руси того времени, где в основном обстригали волосы «под горшок». Разве что кто побогаче мог позволить себе стрижку «под скобку» или «в кружок». Пришедшую же не так давно моду бриться наголо царь Иван быстро пресек, полагая в этом низкопоклонство перед Западом. Возможно, незнакомец пребывал в опале либо носил траур. Именно в таких случаях обычно отпускали волосы. Хотя конечно, причины могли оказаться и другими, так как он ко всему прочему, судя по свежей щетине, раньше брил бороду и отпускать ее начал совсем недавно. К слову, к растительности на лице государь тоже относился очень трепетно, даже запретив отпевать безбородых покойников. Но такие столь немаловажные в Москве нюансы здесь, почти на краю мира, мало кого волновали. Не придавал этому значения и боярский сын.
