Дерево уккал - [23]

– Да, – неожиданно сменил тему поляк, указывая на копошившееся под ногами бурое создание. – Имя ему надо бы дать. А то неудобно как-то получается.

– А я уже дал, – не прекращая улыбаться, ответил Григорий. – Игнат.

– От слова «огонь»? – переспросил Адам.

– На латыни, может быть. Только имя это греческое. Значит «неведомый».

Игнат, как будто уразумев, что речь идет о нем, запрыгнул на колени грека.

– Ладно, братцы, собираетесь так собирайтесь. А я пойду, потолкую с проводниками, – Ермак встал и подошел к двери. – Кстати, совсем забыл. Языки поведали, отчего так много войска Кучумова мы видели вечером, а утром при штурме хоть бы половина осталась.

Грек с поляком заинтересованно смотрели на атамана.

– Морок Кучум навел. Духи бесплотные супротив нас на берегу стояли, а к ночи сгинули. Армия-то основная с сыном Кучумовым Алеем небось нынче Строгановых грабит, а с ханом одни шавки остались да Маметкул. Вот тебе и колдун грозный. Тьфу.

Можно было подумать, что Ермак даже расстроен тем, как все сложилось. Он покачал головой, натягивая меховую шапку, открыл дверь и вышел прочь из юрты, чтобы вернуться к послам князя Бояра, с богатым ясаком ожидавших атамана. Из жизни Григория он уходил навсегда.

Часть II. Дорогой испытаний

Глава 1. Красавица и чудовища

Широкая водная гладь, намертво скованная ледяными цепями, сверкала и искрилась, слепя собак, дружно тянувших груженые нарты. Покрытые густой шерстью, выносливые животные великолепно чувствовали себя при почти тридцатиградусном морозе. Их жилистые лапы уверенно отталкивались от ледяной поверхности, цепляясь острыми когтями за малейшие трещины и неровности. Нарт было двое. Собаки бежали цугом, припряженные парами. Сзади на полозьях стояли опытные каюры, которые и правили санями. Григорий и Адам сидели на покрытых шкурами деревянных настилах среди припасов и прочей поклажи.

Искер и храбрый казачий отряд остались далеко позади, за белоснежной пеленой, все больше и больше растворяясь в дымном мареве воспоминаний. Укутанные дыханием зимы, леса стояли могучей стеной по обоим берегам Иртыша, своим постоянным не меняющимся видом создавая впечатление бесконечности пути – некоей гонки по кругу. Так казалось пришельцам, но не местным жителям, равно как и не их собакам, для которых безупречными ориентирами служили каждый бугорок, каждое деревце, каждая звездочка на небосклоне.

Однако точка, появившаяся в пределах видимости посреди реки, явно не была частью ландшафта. Нарты, влекомые сворой выносливых животных, неумолимо неслись вперед. Так же неумолимо приближалась темная, на фоне льда и снега, точка, постепенно обретая человеческую форму. Фигура сидела на коленях на холодной поверхности замерзшего водоема, безрезультатно силясь встать на ноги. Они подкашивались и разъезжались, но человек не оставлял свои отчаянные попытки, боролся до конца.

В тот момент, когда нарты остановились у обессилевшей фигуры, стало ясно, что это женщина. Она куталась в теплый полушубок-тиртун, поджимая под себя ноги в валенках-пимах. Голову укрывала шерстяная шаль. По косным приплеткам, сверкавшим монетами, обилию серебряных браслетов и других металлических украшений Григорий признал в ней знатную татарку. Она была в сознании, но дышала очень слабо. Перенеся ее на сани, грек скомандовал:

– Все, привал!

Пока каюры привязывали собак к длинной цепи, а Адам разжигал костер и кипятил воду, Григорий присел рядом с незнакомкой. Она уже вполне пришла в себя и жалась поближе к дарящему тепло и жизнь пламени. Татарка оказалась совсем молодой, на вид не больше семнадцати-восемнадцати лет, и очень миловидной. Недоверчивым взглядом дикой рыси, она сверлила окружавших ее мужчин, по-видимому, предполагая в них опасность. Во всем ее сосредоточенном виде сквозила готовность загнанного в угол зверя отчаянно защищаться.

Зная в совершенстве несколько европейских языков, Григорий, к своему стыду, слабовато разбирался в языках тюркских. От поляка подобных познаний ждать тем более не приходилось. С проводниками они были вынуждены общаться в достаточно примитивной форме с помощью жестов. В общем, вышла заминка. Так бы они и сидели – грек, задумчиво поглаживая успевшую отрасти за прошедшее время бороду, поляк, нервно подергивая усиками, если бы инициативу неожиданно не взяла на себя сама незнакомка.

– Мое имя Сайхан-Доланьгэ, я дочь мурзы Карачи, – гордо вскинув голову, произнесла она почти на чистом русском языке. – Отец щедро отблагодарит храбрых воинов за мое спасение.

– Вот так удача нам подвалила, пан Григорий, – подал голос поляк. – Дочь самого Карачи, да еще и красавица какая. Эх, ее бы обратно в Искер Ермаку Тимофеичу подбросить. Делу бы польза вышла немалая.

Услыхав имя казацкого атамана, татарка вскочила на ноги, но Григорий успел схватить ее и усадил обратно.

– Не бойся, тебя никто не тронет. А ты, пан Адам, чего это так печешься о Ермаке и его походе? Коль Сибирь к России присоединим, так недолго вам, гляди, со шведами на Балтике хозяйничать.

– Слово – к ответу, а хлеб – к обеду, – ощетинился бравый поляк. – Так у вас, что ль, на Руси говорят? Все равно ведь девку не повезем обратно, ясное же дело.