Дерево свободы. Стихи зарубежных поэтов в переводе С. Маршака - [3]

Один этот перечень уже говорит о многом.

Но Маршак не был бы Маршаком, если бы, открывая русскому читателю поэтов разных времен и народов, ограничился бы чисто просветительскими или формальными задачами, а не преследовал ту главную цель, о которой он писал в связи с переводами сонетов Шекспира:

«Не в передаче стилистических архаизмов я видел свою задачу, а в сохранении того живого, что уцелело в сонетах до наших дней, что, конечно, переживет нас, наших детей и внуков…»[10]

Но все это невозможно было бы осуществить, если бы Маршак в своих переводах лишь «консервировал» традиции классиков, не пользуясь всеми достижениями и открытиями новейшей русской поэзии, вплоть до Хлебникова и Маяковского.

Материю песни, ее вещество

Не высосет автор из пальца.

Сам бог не сумел бы создать ничего,

Не будь у него матерьяльца.

(Из Гейне)

Маршаку принадлежит еще одна заслуга. Как никто другой до него, он средствами русского стиха умел создавать как бы «портреты» тех языков, с которых он переводил. На эту особенность впервые обратил внимание А. Т. Твардовский, писавший, что в своих переводах Маршак «сделал Бернса русским, оставив его шотландцем. Нигде не найдешь ни одной строки, ни одного оборота, которые бы звучали, „как перевод“, как некая специальная конструкция речи, — все по-русски, и, однако, эта поэзия своего особого строя и национального колорита, и ее отличишь от любой иной…»[11].

И верно: читая его англичан, мы никогда не спутаем их ни с немцами, ни с французами, ни с итальянцами.

…В твоих горах ютился дом,

Там девушка жила.

Перед английским очагом

Твой лен она пряла.

Твой день ласкал, твой мрак скрывал

Ее зеленый сад.

И по твоим полям блуждал

Ее прощальный взгляд…

(Из Вордсворта)

Не многие путевые очерки дадут нам возможность так почувствовать Англию, как эти написанные по-русски стихи.

Переводя Гейне, он видел перед собой Германию, как в строках Петефи слышал биение сердца венгерского народа.

Хорошо известна формула Жуковского: «Переводчик в стихах — соперник». Зачастую Маршаку приходилось соперничать не только с авторами подлинников, но и со своими предшественниками — русскими поэтами, которые в прошлом переводили те же стихи, что и он. Кстати сказать, в этом отношении Маршак был крайне щепетилен. При всем своем мастерстве он никогда не посягнул бы на соперничество с переводами классическими, «незыблемыми», вошедшими в плоть и кровь русского читателя, более того — счел бы безнравственным, если бы кто-либо попытался заслонить своим переводом, допустим, «Лесного царя» Жуковского или «Не бил барабан перед смутным полком…» Ивана Козлова.

В соперничество Маршак вступал только тогда, когда переводы предшественников его или действительно не удовлетворяли, или оставляли простор для дальнейших решений.

Разумеется, соперниками Маршака бывали поэты никудышные, слабые, победить которых не составляло никакого труда. Однако среди соперников встречались и крупные таланты, яркие индивидуальности. Так, например, «Солнце бессонных» из «Еврейских мелодий» Байрона до Маршака переводил А. К. Толстой, «Они мои дни омрачали» Гейне — Аполлон Григорьев, «Джон Ячменное Зерно» Бернса — Михайлов, Щепкина-Куперник, Багрицкий, и у того же Багрицкого впервые загорланили на русском языке бернсовские «Веселые нищие»:

Плещет жижей пивною

В щеки выпивки зной!

Начинайте за мною,

Запевайте за мной!

Королевским законам

Нам голов не свернуть,

По равнинам зеленым

Залегает наш путь.

В пору, когда в переводе почти безраздельно господствовали унылые буквалисты, напористые и темпераментные строки перевода Багрицкого[12] вызвали у читателей живой интерес к Бернсу, а предложенная Багрицким интерпретация «Веселых нищих» показалась единственно возможной и достоверной.

И тем не менее спустя семнадцать-восемнадцать лет у Маршака были все основания поспорить со своим «предшественником» и по поводу тех мест, где Багрицкий придерживался текста подлинника, вернее, подстрочника[13]:

…Ах! Я Марсом порожден, в перестрелках окрещен,

Поцарапано лицо, шрам над верхнею губою.

Оцарапан — страсти знак! — этот шрам врубил тесак

В час, как бил я в барабан перед французскою толпою.

В первый раз услышал я заклинание ружья,

Где упал наш генерал в тень Абрамского кургана.

А когда военный рог пел о гибели Моро,

Служба кончилась моя под раскаты барабана… —

противопоставив им свой безукоризненный четкий и честный стих:

…Я воспитан был в строю, а испытан я в бою,

Украшает грудь мою много ран.

Этот шрам получен в драке, а другой в лихой атаке

В ночь, когда гремел во мраке барабан.

Я учиться начал рано — у Абрамова кургана.

В этой битве пал мой капитан.

И учился я не в школе, а в широком ратном поле,

Где кололи мы врагов под барабан…

и особенно по поводу эффектного финала кантаты («Плещет жижей пивною в щеки выпивки зной…»), который при ближайшем рассмотрении оказался всего лишь беглым и весьма своевольным пересказом того, что написано у Бернса.

Мы проходим в безлюдьи

С крепкой палкой в руках —

Мимо чопорных судей

В завитых париках;

Мимо пасторов чинных,

Наводящих тоску!

Мимо… Мимо… В равнинах —

Воронье начеку.

В отличие от Багрицкого Маршак полностью доверился подлиннику, сохранив не только его форму, но и глубокий внутренний демократизм и ту философию простой человеческой свободы, которая не нуждается ни в какой навязчивой романтизации.