Дерево свободы. Стихи зарубежных поэтов в переводе С. Маршака - [2]

Справедливо причислить Маршака к наиболее неутомимым и мужественным бойцам культурной революции в нашей стране, которая, как и всякая революция, требовала от ее участников полной самоотдачи и твердости.

В годы, когда великий язык русской классики подвергался то натиску со стороны всевозможных «экспериментаторов» и трюкачей, возомнивших себя единственными наследниками Маяковского, то злостной канцеляристской порче, Маршак, всецело поддержанный Горьким, отстаивал неприкосновенность и чистоту русского слова, русского стиха. Наследие, доставшееся от Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, он, как верный хранитель, сберегал прежде всего и лучше всего в своих переводах. Вот почему народная баллада «Королева Элинор» и 66-й сонет Шекспира, «Ночлег в пути» Бернса и «Слава» Китса, «Люси» Вордсворта и «Томми Аткинс» Киплинга, переведенные Маршаком, были всенародно приняты в золотой фонд русской советской поэзии.

Собственно, Маршак был первым советским поэтом, для которого перевод стал главным делом жизни: не увлечением и развлечением, не средством дополнительного заработка и, уж во всяком случае, не отдыхом от тех или иных бурь времени и превратностей судьбы. «Переводил я не по заказу, а по любви», — признавался он в своей автобиографии…[6]

Сошлюсь на слова Корнея Ивановича Чуковского из его книги «Высокое искусство»:

«Вообще как-то странно называть Маршака переводчиком. Он скорее конкистадор, покоритель чужеземных поэтов, властью своего дарования обращающий их в русское подданство. Он так и говорит о своих переводах Шекспира:

Я перевел Шекспировы сонеты.

Пускай поэт, покинув старый дом,

Заговорит на языке другом,

В другие дни, в другом краю планеты».

Превыше всего в Шекспире, как и в Блейке и в Бернсе, он ценит то, что они все трое — воители, что они пришли в этот мир угнетения и зла для того, чтобы сопротивляться ему:

Недаром имя славное Шекспира

По-русски значит: потрясай копьем.

«Потому-то и удалось Маршаку перевести творения этих „потрясателей копьями“, — пишет далее К. И. Чуковский, — что он всей душой сочувствовал их негодованиям и ненавистям и, полюбив их с юношеских лет, не мог не захотеть, чтобы их полюбили мы все — в наши советские дни, в нашем краю планеты…»[7]

В читательском сознании имя Маршака неразрывно связано как с его собственными, ставшими хрестоматийными стихами, на которых выросло уже несколько поколений читателей, так и с его переводами. Действительно, трудно провести грань, отделяющую Маршака-поэта от Маршака-переводчика: настолько маршаковские переводы отмечены неповторимостью его творческой личности, индивидуальностью его почерка, одному ему присущей интонационной манеры. Как не узнать руку Маршака в знаменитом переводе из Бернса?

Кто честной бедности своей

Стыдится и все прочее,

Тот самый жалкий из людей,

Трусливый раб и прочее.

При всем, при том,

При всем, при том,

Пускай бедны мы с вами,

Богатство —

Штамп на золотом,

А золотой —

Мы сами.

Однако кто не почувствует незримое присутствие переведенных Маршаком его поэтических побратимов в стихах самого Маршака?

Все те, кто дышит на земле, —

При всем их самомнении, —

Лишь отражения в стекле,

Ни более, ни менее.

Каких людей я в мире знал,

В них столько страсти было,

Но их с поверхности зеркал

Как будто тряпкой смыло

Я знаю: мы обречены

На смерть со дня рождения.

Но для чего страдать должны

Все эти отражения?..

Когда на обложках многих переводческих книг Маршака имя переводчика стояло над именем автора, то это не было просто привилегией прославленного мастера, а отражением самого существа его работы.

Однако пора хотя бы в нескольких словах пояснить, что мы понимаем под «неповторимостью творческой личности» и «индивидуальностью почерка» Маршака, иначе говоря, попробовать вкратце охарактеризовать его поэтические пристрастия и особенности, а также задачи, которые он перед собой ставил.

Публикуя свои первые переводы из Блейка в журнале «Северные записки» (1915 и 1916 гг.), Маршак предпослал им небольшое введение, из которого достаточно отчетливо видно, что в английском поэте, с которым он не расставался до конца своих дней, его привлекало прежде всего «живое… чувство природы, простота и ясность форм, глубина мистицизма и смелость воображения…»[8].

Много позже (в 1958 г.), говоря о другом поэте — о Гейне, — Маршак подчеркнул его «близость к народной песне» и то, что Гейне «в своих сложных лирических стихах чудесно сохраняет характер безыскусной, непосредственной, даже наивной детской песенки…»[9].

Именно эти свойства, подмеченные им в Блейке и в Гейне, в полной мере присущи и Маршаку — поэту и переводчику.

Ошибется тот, кто вознамерится отделить в переводах Маршака «простоту и ясность форм» от «глубины мистицизма», «близость к народной песне» от «смелости воображения», сложность от безыскусности: достаточно вспомнить такие разные, непохожие друг на друга, но принадлежащие одному владельцу переводы, как сонеты Шекспира, «Тигр» и «Хрустальный чертог» Блейка, «Старую дружбу» и «Финдлея» Бернса, «Расставание» Байрона и «У моря» Теннисона, «К Миньоне» Гёте и «Дом, который построил Джек» из английской народной поэзии для детей, руны «Калевалы» и эпиграммы и шуточные эпитафии английских и шотландских поэтов.