Деревня Пушканы - [65]

Дзенис вырезал фигурки еще в детстве. Еще задолго до того, как, благодаря новому паспорту, он из Казимира Урбана превратился в Язепа Дзениса. Резать по дереву он начал в глухом уголке Балвинской волости, где пас коров крупного балтийского хозяина Биезума. Из обрубков ствола зеленой липы или осины вырезал головы людей, животных или птиц. Для него это тогда было таким же времяпрепровождением, как для других пастушков выделывание дудок или постройка игрушечных мельниц. Иметь с этого доход ему тогда и в голову не приходило. Просто ковырялся, коротал время, пока однажды шедший пастбищем подмастерье кузнеца из имения не заинтересовался его работой.

— В тебе, братец, есть что-то от художника! — удивленный, тот уселся рядом с пастухом. — Черт подери! Знаешь, я тебя, парень, сведу со студентом из Петербурга. В нашей округе есть такой. Кто знает, может, ты со временем знаменитым человеком станешь.

Казимир в условленном месте ждал целую неделю подряд, но студент все не шел.

А так получилось потому, что в волость нагрянули военные всадники с короткими ружьями за спиной, увели с собой и подмастерья, и еще нескольких молодых парней и долго искали повсюду какого-то столичного смутьяна. Казимир был тогда бесконечно несчастен, но слова о том, что из него мог бы выйти художник, запали в душу. Теперь он стал возиться с фигурками не только чтобы скоротать время. Казимир Урбан хотел сам, собственными силами стать художником. Терпел насмешки хозяина и еще более обидные издевки пьяницы-столяра, к которому отец отдал его в обучение как «помешанного на дереве». Позже, попав вместе с сельскими ремесленниками в Петербург, Казимир время от времени расспрашивал о художниках, хотел заработать денег, чтобы поступить в художественную школу. Чуть было уже не начал учиться, но как раз в то время на фабрике, на которой Казимир работал, объявили забастовку. Начались аресты, среди арестованных рабочих оказался и юноша из Балвинской округи. В тюрьме он сошелся с русскими революционными рабочими, и борьба пролетариата вскоре стала его главной жизненной целью. Однако в организацию, к которой он принадлежал, пробрался провокатор, и через некоторое время Казимир уже гремел цепями, переправляемый по этапным тюрьмам в далекую Сибирь. На севере сын балвинского батрака опять увлекся резьбой по дереву. Искусством Казимира любовались ссыльные, восхищались местные жители, а бывшая курсистка товарищ Валя с таким усердием взялась за развитие его эстетических взглядов, что сдружились навсегда.

— После революции будешь учиться в академии художеств, — сказала Валя. — По партийному мандату. Как пролетарский талант.

Однако победа революции в России не открыла еще перед Казимиром двери художественной школы. После свержения царя большевики взялись за оружие, чтобы защитить революцию. В конце восемнадцатого года, вернувшись с латышскими полками в Латвию и получив наконец соответствующее назначение, он так и не успел снять солдатскую шинель. Наступали интервенты и белогвардейцы. В боях на Венте его ранило, лечиться пришлось в далеком тылу. Когда он поправился, за Советской Латвией осталась лишь совсем крохотная территория — зажатая между тремя фронтами Латгале. В таких условиях думать об искусстве, конечно, было некогда. После захвата Латгале белыми, партия направила его, как не скомпрометированного в уезде, на нелегальную работу. Казимир прибыл в деревню Даугавпилсского уезда с паспортом умершего петербургского товарища — столяра Язепа Дзениса, сдружился с местными русскими ремесленниками, пережил первую пору так называемого «установления гражданского порядка» в белой Латвии, легализовался и поселился в Гротенах. Он был ремесленник-холостяк и, как все холостяки, чуть чудаковат. Его чудаковатость выражалась, прежде всего, в том, что краснодеревщик никогда не распространялся о своем детстве и годах ученичества, не хвастал своими успехами в прошлом. Но кое-что Дзенис у Казимира Урбана все же заимствовал — страсть к резьбе по дереву. И в Гротенах нож и резцы скульптора всегда лежали в его вещевом ларце; в минуты усталости и одиночества, которых, надо признать, было совсем немного, товарищ Дзенис посвящал себя искусству. В последнее время прочтя какую-нибудь книгу или газету, прятал ее в хитроумно придуманном тайнике, устроенном в дверном косяке.

Этой ночью, после побега из профсоюза и долгих скитаний по улицам, работа не спорилась. Черты человеческого лица на блекло-желтом липовом обрубке никак не оформлялись. Мастер ковырял резцом без вдохновения. То и дело прислушивался к доносившимся с улицы шумам, слушал, как за тонкой дощатой перегородкой обменивалась отдельными словами хозяйская чета, порою поглядывал на стоявшие на полке изваяния. Среди них было несколько церковных святых — угловатых, грубых, словно вытесанных зазубренным топором.

Обождав, пока голоса на хозяйской половине совсем затихнут, Дзенис отложил начатую работу, повесил на закрытое ставнями окно одеяло и взял с полки самого пухлого святого. Затем осторожно запер на задвижку двери в сени и на хозяйскую половину, опять уселся возле лампы и, выковырнув из изваяния, там, где был черный сук, затычку, повозился немного и отвинтил святому голову. Под ней оказалась круглая выемка, куда большая, чем нужно для того, чтобы закрепить голову. В выемке был спрятан сверточек. Потыкав костяной стекой, он извлек плотно сложенный журнальчик: «Боевой товарищ» — было напечатано в левом углу, а выше — столь дорогие угнетаемым слова — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Без борьбы нет победы!»