Деревня Пушканы - [49]

— Скрывать? — удивилась Анна. — Чего тут скрывать-то?

— Не говори, — многозначительно протянула Вилцане. — Господа поговаривают про заезжих из России. Которые большевистские сочинения и листовки завезли. Возможно, и школьников смущать будут.

— Стало быть, из России листовки эти?

— А ты не знала? — Вилцане сделала большие глаза. — Откуда же еще? Мой дядя на границе что-то строит. Начальник ему все это рассказал.

— Стало быть, дяде начальник рассказал? Тогда уж точно. — У Анны прямо язык чесался бросить что-нибудь язвительное, но она сдержалась.

Пока осмотрели все, расставили кружки, миски, сковородки и все остальное, Вилцане успела затопить сложенную для нужд бывших слуг имения плиту с шестью отверстиями для кастрюль, широкую, как семейную кровать, и расставила на ней в ряд чайники и котелки с водой.

— Хочется выучиться, — чуть погодя снова заговорила она. — Чтобы в Даугавпилс или Резекне попасть. Мать говорит, что деревня или здешнее местечко могут засосать человека, как болото.

— Ну, конечно… — Анна прикинула, что зимой на этой кухне не очень-то будет приятно: входная дверь вся в щелях, у кухонного окна половина стекол выбита, вместо них — заплаты из фанеры, содранной с товарных ящиков вместе с затейливыми иностранными надписями. Но главное — неприютно: низкий потолок потемнел, стены, видно, не обметали годами. А пахнет… совсем как осенью в деревенском предбаннике, когда там варят свиньям увядшие овощные листья. Запах источал, казалось, и придвинутый к стене длинный стол, зиявший пустотами там, где следовало быть ящикам. На кухне появились две девушки. Полнотелая высокогрудая брюнетка и тоже темноволосая, но болезненная худышка. Обе во всем покупном. На худенькой блузка с кружевным воротничком и отделанными белым рюшем рукавами, как у шведского короля Густава Адольфа на картинке в книге.

— Так вот какая эта новенькая! — Меньшая высоко вскинула дуги узких темных бровей. Надменным взглядом окинула Аннину домотканую юбчонку, старомодные великоватые туфли. А полнотелая даже не удостоила Анну взглядом. Белое, точно выточенное из кости, лицо не дрогнуло. Почти не раскрывая рта, она бросила:

— Деревенщина… — И кинула Вилцане небольшой ключик с блестящим металлическим колечком. — Потуши мне на ужин картошки с мясом! Луку — одно-два колечка, лишь для пикантности. Чтоб не пахло. Новенькая поможет тебе картошку почистить.

— Я, что ли? — удивилась Анна.

Но полная ее не услышала, лишь добавила:

— Приготовишь, позови! Буду в учительской или в кабинете естествознания. Пошли, Елена!

— Дождешься ты у меня, чтобы я тебе картошку чистила! — возмутилась Анна. — Служанку нашла.

А Аполлония Вилцане с блестящим ключиком в руке уже зацокала по кухонному глинобитному полу к каморке с продовольствием, сделав предостерегающий знак Анне, чтобы та замолчала.

— У пани Селицкой есть все учебники… Она дает их охотнее других. Польская помещица, а куда добрее наших латышей. Руки у меня не отвалятся оттого, что сделаю для нее что-нибудь. Ты еще не понимаешь, как это — без книг учиться.

— Без книг? Если каждый сам не может приобрести книгу, то надо скинуться и купить сообща.

— На что? И где? В лавке продают лишь книжки для первоклашек. Всякие там историю, географию возят из Даугавпилса, английские книжки — только из Риги. Учителя возят. Поди упроси Розгу, инспектора или мисс Креслыню, чтоб они и о тебе не забыли! Ну пошли! Картофельную шелуху в ящик кидай, что у двери, директорской прислуге так легче забирать ее. У господина директора в хлеву три дойные коровы и целая орава свиней. Супруга его каждую неделю масло и шпик ездит в Даугавпилс продавать. Большим хозяйством заправляет. Иной раз мы ей помогаем, можем так миску супа заработать.

Анна была возмущена наглостью спесивой польки, но помочь Вилцане все же пошла. Иначе как же ей постичь все тонкости здешней жизни, уберечься от неприятных неожиданностей.

Картошка у пани была крупная и чистая, будто ее только что вымыли. Пока Анна срезала шелуху, Вилцане слоями накладывала в алюминиевый котелок тонкие картофельные кружочки и мелко нарезанные кусочки мяса, посыпала солью, перцем; положила немного луку и все это залила полкружкой воды. Кухонные двери теперь не переставали хлопать. Одна за другой входили интернатские девушки. Уже не такие сдержанные, как еще недавно в спальне, когда Анна пришла туда, обвешенная узлами. Здоровались, подавали руку, но в длинные разговоры не вступали. По всем углам загремели чайники, сковородки, миски и кружки.

— Ты любишь петь? — садясь за стол, спросила Анну рослая круглолицая девица с небольшим русским акцентом. — Голос есть? Ну так знай: в помещении школы петь запрещается! Можешь напевать в дровяном сарае или на чердаке. И то, когда не слышат Розга или старуха Вонзович.

— Спарок, опять ты заливаешь, — отозвались несколько девушек враз. — Тоже скажешь, в школе не поют.

— Поют-то поют. Но захочешь душу песней отвести, убирайся подальше. И ты, Геркан, — кивнула она девице с невзрачным, словно линялым лицом и бесцветными бровями, — захочешь затянуть свою «Там, в маленькой стройной церквушке», заберешься в уголочек поукромней сарая. Слушала я тебя уже.