Деревня Пушканы - [3]

Раз мать бранится, Анне ясно: на сей раз без побоев обойдется. Главное, поскорее скрыться с ее глаз. И быстро сказав «да-да», Анна толкнула калитку в огород, побежала к амбару, где Упениеки летом хранили хорошую одежду. Скинула мокрое от росы платье, надела полосатую юбчонку, сменила темную кофточку на светлую, повязала белый фартук. Пускай, раз такой приказ!

Мать ждала на улице на том же месте.

— Чего косынка-то на самом затылке? Солдатская шлюха ты, что ли? — пробурчала, уже ковыляя вниз по улице.

Когда мать с дочкой явились на толоку, женщины, раскидывавшие навоз, уже прошли угол пашни почти с пурвиету[1]. На сером пару мелькали разбросанные бурые комья навоза, распространяя едкий, острый запах. Две Аннины сверстницы — Габриела Дабран и Езупате Спруд — энергично расшвыривали только что сваленную кучу, а старшие женщины, сбившись, что-то обсуждали.

— Бог в помощь! — Анна вонзила вилы в навоз.

— Лучше бы сама помогла! — ответили девушки. — Да пошевеливайся!

— А то как бы нам перед возчиками не осрамиться, — добавила Езупате. — Мы сегодня вроде бы за главных. Матерям, как видишь, поговорить надо. А тут еще Езуп…

— Тонславиха даже не хотела толоку затевать, — перебила ее соседка, грузноватая, но подвижная Габриела Дабран. — Да сам Тонслав настоял. Из-за какого-то дурного приказа, из-за каких-то дурных бумаг балтийцев[2] не оставит же он землю необработанной.

— Ничего не понимаю. — Анна опустила вилы. — Чего загадками разговариваете? Какие бумаги? И при чем тут Езуп?

Лишь теперь она заметила, что на толоке на этот раз не видно обычного оживления. Правда, настоящее веселье всегда начинается лишь после застолья, однако обычно и возчики проворнее, и женщины, раскидывающие навоз, разговорчивее, и те и другие настроены по-праздничному.

— Как? — широко раскрыла глаза Езупате. — Ты ничего не знаешь?

— Не видела, как десятский приходил?

— Нет.

— Проспала, что ли? — допытывалась Габриела Дабран.

— Не проспала. По грибы ходила.

— Там, наверно, и заснула?

— Да ну вас — проспала, заснула! — рассердилась Анна. — Заладили, как гусыни.

— Ты, Анна, не дуйся. — Габриела принялась рассказывать: — Утром десятский принес из волости приказ явиться Езупу Тонславу в волостную военную комиссию. Таких, как Езуп, забирают в солдаты. Десятский сказал, опять война будет. Опять какой-нибудь Бермонт или другой генерал объявится. И заставит наших вместе с ним коммунистов бить. За это обещают землю имения нам отдать, ну, это еще вилами на воде писано. Только ясно: балтийцы хотят латгальцев ухлопать, чтоб им самим побольше досталось. Что-что, а на это они мастаки. Ну, а наши пушкановцы… Можешь представить себе…

— Еще бы.

Но разговаривать уже было некогда. Ребята подогнали четыре полных воза. Женщины также бросили судачить, явился и сам хозяин толоки Тонслав. Все медные пуговицы на жилете расстегнуты, грудь распахнута, шапка нахлобучена так, что только видны усы, пухлая нижняя губа да выдающийся подбородок.

Взяв у мальчугана, правившего первым возом, вожжи и ткнув три-четыре раза вилами, опорожнил телегу и повернул ее обратно, а сам отступил, пошел смотреть, как девушки раскидывают навоз.

— Надо плуг принести, — крикнул он жене, гнувшей спину вместе с остальными женщинами. — Начнем дерн поднимать.

Женщины, выпрямив спины, глянули на него, затем на Тонславиху, которая почему-то притворилась, что мужа не слышит.

Тонслав крякнул, повернулся кругом и широко зашагал обратно в деревню.

— Мать Езупа все еще сердится, — зашептала молоденькая, как Анна, Езупате, кивнув на хозяйку. — Не дай бог тронуть ее сейчас…

— Совсем как моя… — сказала Анна. — Понимаешь, моя…

Но мамаша Упениек тут как тут. И было разумнее убраться поближе к только что подкатившему возу, который разгружал Изидор Спрукст.

Чуть погодя подошли пахари, таща на спинах плуги. Трое: хозяин, его восемнадцатилетний сын Езуп, неуклюжий паренек с взлохмаченным чубом, и Станислав Спруд, долговязый веснушчатый подросток. Шли, наступая друг другу на пятки.

На краю поля старший Тонслав первым запряг в плуг лошадь, воткнул в землю лемех, перекрестился и громко сказал: «Ну, так начали с божьей помощью!» За отцом важно, С серьезным видом последовал Езуп, за ним — брат Езупате, Станислав. Вместе с ним в поле пришло и веселье. Станислав шагал за плугом, как бы пританцовывая, держась рукой лишь за одну чапыгу, и глядел больше на раскидывавших навоз женщин, чем на лошадь. Поравнявшись с девушками, он пропел тоненьким голоском:

У Грабите, сестренки,

Красненькие щечки…

Вчера брат козла резал,

Кровью она нарумянилась.

— Ну погоди! — враз погрозили ему девушки вилами. — Ну погоди… погоди ты!

Но пока они щебетали, решая, с какого задиристого куплета начать и на какой мотив, мамаша Спрудов и старая Лидумиха вонзили вилы, подбоченились и, разворачиваясь в такт песне то вправо, то влево, начали печально, как на похоронах:

Ты, паренек пушкановский,

Много водки не пей!

А то к девкам пойдешь,

Да к свиньям попадешь!

— «К свиньям попадешь!.. К сви-иньям по-па-дешь…» — подхватили девушки припев как можно громче.

Получил парень! Не в бровь, а в глаз! А теперь еще о кривых ногах и что не умеет плуг держать. Припев подхватили и женщины. Мамашу Спрудов Лидумиху поддержали все.