Деревня Пушканы - [2]

«Это большая, очень большая тайна, — шепнула однажды Анне школьная подруга Ядвига, давно и тяжело болевшая. — Ты подруга мне, да? Так поклянись, что никому, никому ничего не скажешь. Ни в коем случае? Аннушка… моя мать, мы с ней… Ну, попросту говоря, моей матери иной раз надо сходить к зарослям Зеленой крепи. Там люди прячутся от легавых, доносчиков, фараонов. Они за справедливость, как наш учитель Малкалн. Они очень добрые. Но им нужна еда, кое-какая одежда. Так мать им помогает. Только одной ей это трудно. Из меня сейчас никакая не помощница… Может быть, ты, Аннушка, сделаешь это за меня?.. Пойдешь, как все, вроде бы собирать прошлогоднюю клюкву. Да и грибы кое-какие уже поспели. Походи-ка вместе с матерью… Поняла меня, Аннушка?»

Так сказала тогда Ядвига. И вот уже в который раз Анна шла вместе с ее матерью в сосняк, в приболотные заросли, на берег Большого болота. И сделала вид, что нисколько не сомневается в словах подругиной матери, вот как объяснившей, почему у нее две корзины — одна пустая, а другая полна, накрыта платком: «У меня там теплый жакет да теплые чулки, чтоб надеть, если похолодает». И Анна не стала спрашивать, почему Ядвигина мать ни разу не надела теплую одежду, даже когда по утрам, действительно, было холодно.

Доверенную Ядвигой тайну Анна хранила и соблюдала, как великую клятву: «Никому ничего не скажу, ни у кого ни о чем не спрошу».

Но сдержать такое обещание не так-то просто. Прямо язык чешется спросить, кто они такие, те что в лесу, к тому же стали девчонки приставать: «Чего это ты в лес бегать повадилась, да еще тайком от всех? Жениха себе подыскала, а?»

Попробуй-ка незамеченной выбраться в нужное время из дому. Да еще мать Ядвиги живет не в Пушканах, а в баньке богатея Пекшана, с ней сговориться не то же, что через улицу в соседний дом шмыгнуть. Хотя бы и сегодня утром…

Да, но куда все же Ядвигина мать запропастилась? Опять дома влетит. Ведь у Тонслава сегодня толока, навоз вывозят. Недавно, когда поднималась на Глиняную горку, снизу, из деревни, доносился тележный грохот.

Наконец в соснах мелькнула темная тень, появилась женщина средних лет в сером крестьянском платье, с двумя корзинами в руках. Хотя коричневая косынка почти закрывала лицо, еще издали видно было, что от быстрой ходьбы она раскраснелась, как от огня.

— Заблудилась я… — скорее выдохнула, чем произнесла она. — Будто леший меня попутал. Как пошла обратно к Моховому болоту, мне точно мешок на голову накинули. Плутала, плутала… Теперь беги, дочка, домой…

— Да-да, — ответила Анна и помчалась прочь.

Вдоль межи, вдоль ржаного поля, перепрыгивая картофельные борозды — только зеленая ботва со свистом хлестала по ногам. Скорей, скорей! Ну и попадет ей дома! Достанется и от отца, и от матери. Особенно от матери! Та всегда больнее колотит. Отец ударит раз своей тяжелой рукой и отстанет, а мать дерется и дерется. Оттаскает за волосы, выпорет розгами или прутом, потом еще словами проберет. Когда мать рассердится или, как она сама говорит, вспылит, лучше всего скорей с глаз долой. И как можно быстрей. Пока Петерис на заработки не ушел, мать вымещала свое негодование на обоих поровну. Но вот уже сколько времени матери на дворе Упениеков, кроме Анны, колотить некого.

Да к тому же в отсутствие Петериса дочь прогневила мать, непочтительно отозвавшись о поучениях ксендза. «Эти байки о рае, чистилище и аде — просто выдумка», — сказала она вслух то, что думала. Как раз в то время, когда по деревне прошел слух о предстоящем посещении прихода новым викарием.

«Вот как!» — мать схватила розгу. И потом еще несколько дней сряду не переставала костить дочь: «Беспутница! Антихристово отродье! Тебе место там же, где красным, — в остроге!»

Участи пушкановского кузнеца Русина (зимой приехали белые и расстреляли кузнеца на глазах у всей деревни) мать дочке остереглась пожелать, проворчала только, что дочь посадят в погреб на хлеб и воду, как в свое время засадили батраков фольварка Пильницкого, создавших в девятнадцатом году коммуну.

Анна могла бы вести себя и посдержаннее. Прикинуться смирной и покорной, как другие деревенские девки, которые избегали раздоров с родителями. Но в Анне тлел уголек непонятного беспокойства. Тлел и жег. И не давал примириться с тем, что, как ей казалось, было неверно.

«Откуда во мне это?» — спрашивала себя Анна. Видно, год в советской школе, у учителя Малкална, открыл перед ней совершенно новые горизонты.

2

Почти в тот же миг, как Анна ступила на усеянную кирпичной крошкой и мусором улицу деревни Пушканы, там появилась и ее мать. Уже совсем готовая к толоке — в светлой кофте, клетчатой воскресной юбке, белой косынке, в руках навозные вилы с новым, недавно закрепленным черенком. Заложив засовом калитку двора Упениеков, или Гаспаров, как обычно их называли в деревне, она, уже с вилами на плече, повернулась, чтобы отправиться в другой конец деревни, откуда доносились громкие голоса собравшихся на толоку к Тонславу.

Но, завидев дочь, она решила ее подождать.

— Явилась все же, бродяжка! — прошипела Гаспариха. — По грибы ходила, видали ее! Я вот этими вилами тебе так бока намну, что век меня помнить будешь! — Она угрожающе тряхнула вилами. И замахнулась, но тут же заговорила уже спокойнее: — За какие грехи ты, пресвятая богородица, так покарала меня, послала мне это дитё? Пропадает невесть где! Я тут на части разрываюсь, а она… Сейчас же по-человечески оденься, чтоб не стыдно было на людях показаться!