Деревия. Одиссея историка Улетова - [30]

Постой. Хочешь дринкуть?

— Не откажусь, Филипыч, от вашей фирменной, да и стресс надо снять.

Пивображенский достал с полки какие-то старинные чарки-ковшики. Извлек бутыль, расплескал:

— Ну, вздрогнем!

Яковецев проглотил терпкий, показалось, немного другой по вкусу напиток. Вдруг потянуло в сон.

Через пять минут он мирно посапывал на кушетке, а профессор колдовал над его головой, пристраивая к ней какие-то приборы, датчики, провода…

Глава 5 (II). Там на неведомых дорожках

След в след, дыша друг другу в затылок, волоклись покорным стадом сквозь предрассветную мглу. И я намертво вплетен в эту упряжь; натертые грубой веревкой запястья саднили, пульсировали болью, захлестнула горло нестерпимая жажда.

Узкая тропа, рабская доля… Кому как не мне знать: плен означает рабство… Без вариантов!

Вот и допрыгался солдат удачи…

*****

Извилистая стежка петляла, словно пыталась запутать следы. И без того затерянный зловещий лес с каждым вывертом нагонял все больше жути; вершины деревьев утопали в зыбкой полутьме, напоминая размытыми контурами очертания отвратительных монстров, людоедов-великанов и их чудовищные чертоги. Нескончаемое сизое полотно тумана кое-где разрывали бреши, из которых выныривали громады стволов, шевелились щупальца-корни, колыхались фантастические тени. Временами казалось, что это всего лишь миражи — сон, который можно стряхнуть, смыть живительной влагой. Но… могильной плитой давила тишина, лишь наотмашь с барским размахом хлестали невольников по щекам ветви — лес редел — переходил в кустистые и вовсе неуютные джунгли. Погонщики молчали. Молчали недвусмысленно и сурово — нет, и не будет больше вестей!.. Пропал без вести! Да будет так! Исхода нет!

*****

Светало. Грязные лохмотья туч затягивали иссиня серый небосвод, редкий багряный свет прорезался, возвещая наступление нового дня.

В голове понемногу прояснялось: уходила тяжелая свинцовая боль, память натужно воскрешала предшествующие события; крупицы собирались в мозаику — жуткий калейдоскоп усиливался осознанием нынешней безнадеги…

*****

Засада. Огромный завал из бревен…

Атака. Даже не «атака»… трудно подобрать слово… Скорее тщательно разработанная спецоперация, осуществленная силами… спецназа.

Оглушенные ополченцы грудились, теряясь в потоках смрадного дыма. Вдруг разом все стихло. Войско наскоро сбилось в боевые порядки, но противник не видим — он везде и в то же время, как не было его, так и нет.

Внезапно, оттуда-то сверху, посыпались тучи стрел. Хоть и прикрывались щитами, появились первые раненые; боевые порядки пошатнулись, лучники спешно изготавливались к стрельбе… Но в кого?! Иные в ярости стали бить из добрых дальнобойных луков наудачу — наугад. Но какая там удача в состязании с невидимками… поневоле поверишь в сказки!

Да уж сказочка… и чем дальше — тем страшнее! Паника — неизменный союзник внезапного нападения нанесла свой удар: поодиночке, а затем и стайками по два-три человечка малодушные, в надежде на укрытие и спасение, ринулись к лесу и не останавливали, не проклинали их вослед. Не добежали. С воплями проваливались на ровном месте… Ну вот, еще до кучи и ямы-ловушки…

Сомкнув ряды, наш десяток изготовился к бою. Ополчились и другие десятки. На лицах читалось нетерпеливое: лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

— Эй, отродье, негоже прятаться! — прокричал кто-то из задних рядов, — добавив после короткой паузы непереводимую игру слов.

— Выходи на почестный бой! — подхватил Хотен.

— Есть ли мужи, а не трусливы бабы?! Выходи один на один! — трубный голос Бурелома, казалось, остановил потоки стрел.

«Выходи! Выходи на бой!!!» — вырвавшийся из сотен глоток клич, раскатистым эхом вернулся назад.

Короткое затишье прервалось странным все нараставшим звуком… так хрипит боевой пес, перед тем как ринуться на врага и вцепиться ему в горло. Невесть откуда, в самую гущу боевых порядков бешеной круговертью врывались не то звери, не то люди; утробный рык отозвался звоном мечей и топоров, криками ярости и треском щитов. Боги войны… берсерки… мечи и топоры продолжение их рук, а медвежьи и волчьи шкуры и жуткие оскаленные личины — зеркало не ведающей жалости и пощады души.

Каждый из этих профи стоил пятерых; как с детьми разделывались с ополченцами; бросали оземь, сбивали с ног… виртуозно орудовали двумя мечами, топорами, окованными железом палицами; наносили мощные удары ногами в прыжке, ловко уходили от встречных атак. Ошеломленное, наше воинство после первых минут битвы больше играло в обороне, прижавшись спинами друг к другу и отмахиваясь мечами, стремились попросту не подпустить к себе.

Наш десяток выдерживал наскоки. Не прошли даром учения на княжьем дворе, да и реакция у бойцов оказалась отменной. Берсерки все наседали и наседали, но, почувствовав, что и мы не лыком шиты, отступили и принялись за других — более измотанных и менее умелых.

Мы получили возможность драгоценной передышки. Все также кружилась голова, хотя яростный ритм сечи, казалось, чуть взбодрил. Нас окурили каким-то снадобьем — мелькнула догадка.

Я стал замечать, что «берсерки» отнюдь не кровожадны. Они не стремились убивать, но, обезоружив, слегка ранив или порядком намяв бока (а искусством рукопашного боя владели они превосходно) взять в плен. Полоняников набралось уж изрядно; связанных их сволакивали в одно место. Чуть поодаль громоздили и трофеи.