Деревенские нервы - [5]

— Такъ вѣдь тебѣ, дуракъ, жить надо! Затѣмъ ты и работаешь? — сказалъ гнѣвно батюшка.

— А зачѣмъ мнѣ надо жить? — спросилъ Гаврило.

Батюшка плюнулъ.

— Тьфу! ты, дуракъ эдакій!

— Ты ужь, отецъ, не изволь гнѣваться. Вѣдь я тебѣ разсказываю, какія мои предсмертныя мысли… Я и самъ вѣдь, не радъ; ужь до той мѣры дойдетъ, что тошно, болитъ душа… Отчего это бываетъ?

— Будетъ тебѣ молоть! — сказалъ строго батюшка, собираясь покончить странный разговоръ.

— Главное, дѣваться мнѣ некуда! — возразилъ грустно Гаврило.

— Молись Богу, трудись, работай… Это все отъ лѣни и пьянства… Больше мнѣ нечего тебѣ присовѣтовать. А теперь ступай съ Богомъ, — и батюшка при этомъ рѣшительно всталъ.

Гаврило не ожидалъ, что бесѣда такъ круто прервется, и нѣсколько времени топтался на мѣстѣ. Но, оставленный батюшкой, онъ вышелъ вонъ, не говоря ни слова. А хотѣлось бы ему до многаго допытаться; напримѣръ, спросить: отъ какой причины сынъ батюшки наложилъ на себя руки?

Весь этотъ день Гаврило находился въ смирномъ настроеніи. Но не то случилось на другой день. Нужно же было нелегкой столкнуть его снова съ батюшкой. Послѣдній шелъ къ себѣ домой и несъ лукошко съ яйцами. Должно быть, какой-нибудь благочестивый мірянинъ пожертвовалъ. Гаврило, какъ только увидалъ батюшку, моментально очутился не въ своемъ видѣ. Онъ взбѣленился, вспыхнулъ и давай ругать батюшку отборными словами. Батюшка сначала не вѣрилъ своимъ ушамъ и остановился, какъ вкопанный.

— Что ты, что ты? Богъ съ тобой! Развѣ ты не узнаешь меня?

— Какъ не узнать! — кричалъ Гаврило.

— Вѣдь я твой отецъ духовный, сумасшедшій ты человѣкъ!

— Вижу. Ишь какое лукошко-то прешь!… Развѣ священному человѣку нужно яйца? Какой же ты послѣ этого священникъ, коли у тебя лукошко на умѣ? — бѣшено кричалъ Гаврило и принялся постыдно ругаться, внѣ себя ни повидимому, не сознавая, гдѣ и что онъ говоритъ. Батюшка поспѣшилъ отойти прочь и отнеся лукошко домой, сейчасъ же отправился въ волость съ жалобой.

Скоро вся деревня узнала, что съ Гаврилой не только дѣла, но и самаго пустого разговора вести невозможно. Безъ всякаго повода онъ вдругъ ошалѣетъ, облаетъ что ни на есть отборнѣйшими ругательствами и осрамитъ на всю улицу. Его опасались и сторонились, боязливо поглядывая на него. Мальчишки, и тѣ стали прятаться при видѣ его, хотя онъ никогда ихъ не задѣвалъ. Стоило ему показаться на улицѣ, чтобы куча ребятъ бросалась въ разсыпную. «Вонъ Гаврило идетъ!» — кричалъ кто-нибудь, и это означало: спасайся, кто можетъ! и ребята спасались — одинъ подъ плетень, другой въ подворотню, кто куда успѣлъ.

А самъ Гаврило все больше и больше принималъ не свой видъ. Лѣтнія работы онъ продолжалъ совершать, но такъ неровно, такъ неумѣло, что только маялся. Онъ метался. Какъ будто онъ потерялъ что-то огромное, глубоко-важное и напрасно въ страхѣ отыскивалъ свою пропажу. Не находя искомаго, онъ еще сильнѣе волновался. Однажды онъ засѣлъ въ кабакъ, гдѣ его до этого времени никогда не видали. Однако, сивуха не залила его смертельнаго безпокойства, а подѣйствовала на него удручающимъ образомъ. Напившись, онъ пришелъ къ себѣ на зады, легъ въ траву и сталъ плакать. Плачъ его такъ долго продолжался, что услыхали нѣсколько сосѣдей и, подойдя къ нему, робко уговаривали, вмѣстѣ съ его старухой, придти въ себя, успокоиться.

Въ другой разъ на двое сутокъ онъ совсѣмъ безслѣдно пропалъ. Думали, утонулъ, потому что въ послѣдній разъ видѣли его возлѣ воды, и онъ мочилъ себѣ голову, но это подозрѣніе оказалось напраснымъ. Черезъ два дня онъ тихо явился домой и спокойно уснулъ. Уходилъ же онъ въ имѣніе Шипикина къ извѣстному фельдшеру.

Явленіе его къ фельдшеру въ имѣніе Шипикина было такъ же поспѣшно, какъ и все, что онъ за это время дѣлалъ. Было утро. Солнце еще не поднялось изъ-за лѣса. По землѣ тянулись клочья тумана; только изъ двухъ трубъ выходилъ дымъ. Въ избахъ еще спали. А лицевая сторона дома фельдшера оставалась еще въ тѣни и тогда, когда надъ лѣсомъ ужь показался огромный шаръ лѣтняго солнца. Но фельдшеръ рано долженъ былъ проснуться. Онъ уже давно прислушивался, что кто-то подъ его окнами копошится. Онъ думалъ, что какое-нибудь животное трется объ стѣну, и чтобы прогнать его и опять заснуть, всталъ съ кровати, отворилъ окно и увидалъ Гаврилу, который сидѣлъ скорчившись и прижавшись къ стѣнѣ.

— Ты что тутъ трешься? — спросилъ онъ съ обычною своею грубостью, на этотъ разъ особенно усиленной.

— Не ты-ли будешь фершалъ?

— Ну, я.

— Я къ тебѣ по моей болѣзни пришелъ, — отвѣчалъ Гаврило.

— Ты бы еще ночью приперся! Уснуть не даютъ, черти… Сейчасъ!

Послѣ этого фельдшеръ съ недовольнымъ видомъ залѣзъ въ какія-то бараньи калоши, надѣлъ длиннополую хламиду прямо на бѣлье и пошелъ на улицу. Недовольство никогда не мѣшало его леченію; никогда онъ подолгу не задерживалъ больного, хотя бы тотъ дѣйствительно не во-время явился къ нему. Обругаетъ, какъ послѣднюю свинью, своего паціента, но отнесется къ нему добросовѣстнѣйшимъ образомъ.

— Ну, что? — спросилъ онъ, оглядывая пытливо крестьянина и стараясь по внѣшнему виду его опредѣлить болѣзнь. Словамъ мужика обыкновенно онъ ни капли не вѣрилъ и въ грошъ не ставилъ его часто дѣйствительно нелѣпый разсказъ о болѣзни. Онъ постигалъ болѣзнь какими-то окольными путями и такъ наловчился въ этомъ, что рѣдко ошибался. Къ удивленію его, однако, на этотъ разъ ничего не могъ сообразить. Гаврило сперва жаловался на головную боль, но вслѣдъ затѣмъ понесъ такую околесную, что фельдшеръ только пожималъ плечами.