Деревенские нервы - [6]

— Давно у тебя голова-то болитъ? — спросилъ онъ, осматривая съ ногъ до головы взбудораженную фигуру Гаврилы.

— Да какъ тебѣ сказать?… Давно ужъ, — возразилъ Гаврило.

— Здорово болитъ?

— Болитъ вотъ какъ! Сожметъ, сожметъ — свѣту не видишь. Прямо тебѣ сказать, голова моя вродѣ какъ кадушка, а на кадушку будто набиваютъ обручи… мочи нѣтъ!

— Можетъ быть, это съ перепою, а то не треснулся-ли башкой объ уголъ? Вообще не припомнишь-ли ты случая, съ котораго началась у тебя эта боль?

— Кто его знаетъ?… Такого случая въ памяти у меня нѣтъ…

— Такъ вѣдь съ чего-нибудь взялось же?

— Да съ чего взялось?… Я полагаю не иначе, какъ отъ думы это все идетъ; отъ думы и голова, видно, болитъ… Иной разъ думаешь-думаешь, и такъ тебѣ сожметъ голову!…

— О чемъ же ты думаешь? — съ изумленіемъ спросилъ фельдшеръ.

— Разное. Что случится въ деревнѣ, объ томъ и думаю. Что увижу или услышу — и давай сейчасъ разбирать… Значитъ, болитъ у меня душа, оттого и голову ломитъ… Въ душѣ самая сила-то, язва-то самая…

Фельдшеръ осердился.

— Да по твоему, что это такое — душа? — спросилъ онъ. Но Гаврило молчалъ, не понимая.

— Ты думаешь, можетъ быть, что это особливый кусокъ какой, который можно схватить? Вѣдь душа твоя — это ты самъ и есть. Стало быть, ты хочешь сказать, что у тебя все болитъ, весь ты разстроенъ?

— Все, все! это ты вѣрно! Истинно, все сплошь у меня болитъ. Очень худо мнѣ. Не дашь-ли лѣкарствія какого отъ думы, чтобы то-есть не маятся мыслями? — спросилъ радостно и съ надеждой Гаврило.

Фельдшеръ, между тѣмъ, пристально оглядывалъ больного. Видно было, что онъ сталъ въ тупикъ.

— Вотъ еще какіе бываютъ, — сказалъ онъ какъ бы про себя, но смотря на Гаврилу.

— Что изволишь говорить? — спросилъ съ надеждой послѣдній.

— Я говорю, что еще ни разу мнѣ не приходилось лѣчить не думать. Гмъ! Такъ лѣкарствія тебѣ? Ладно.

И еще разъ оглянувъ съ ногъ до головы больного, онъ вошелъ въ себѣ въ домъ, порылся тамъ въ шкапѣ и возвратился назадъ на улицу съ какимъ-то пузырькомъ въ рукахъ. Гаврило безъ слова отдалъ деньги за лѣкарство, но фельдшеръ, прежде чѣмъ вручить его, принялся, по обыкновенію, вдалбливать, какъ надо употреблять лѣкарство.

— Это отъ головной боли и отъ нервовъ, которые, впрочемъ, едва-ли у тебя есть… Такъ вотъ, на! По десяти капель въ день, принимать въ водѣ. Понялъ? Я потому такъ, спрашиваю, что ты, можетъ быть, вздумаешь сразу сожрать этотъ пузырекъ. А если ты сожрешь сразу, такъ голова. твоя обратится не то что въ кадушку, а будетъ турецкій барабанъ, по которому бьютъ два солдата… да еще сердцебіеніе наживешь… Понялъ?

— Понялъ, — отвѣчалъ Гаврило.

— Повтори.

— Налить въ воду десять капель и выпить.

— Ладно. Теперь ступай. Повторяю: это тебѣ пока отъ головной боли. Ты понавѣдайся черезъ нѣсколько дней: пріѣдетъ докторъ, ты услышишь объ его пріѣздѣ и приди. Мы тогда и придумаемъ какое-нибудь лѣкарствіе, чтобы у тебя мыслей не было, — говорилъ фельдшеръ, задумчиво провожая глазами удалявшагося Гаврилу. Онъ былъ изумленъ.

Искренно изумленъ. Въ своей деревенской практикѣ онъ все болѣе встрѣчалъ первобытныя болѣзни: надорвался животъ, жилы налились водой, лягнула лошадь; раскроилъ щеку; пріятель откусилъ своему пріятелю въ нетрезвомъ и возбужденномъ состояніи часть губы, простудился въ рѣкѣ, доставая коноплю, когда уже на рѣкѣ образовался ледъ, и прочее въ томъ же родѣ. Лѣчилъ онъ все это съ ловкостью хорошаго врача. Имѣлъ онъ также дѣло съ лихорадками, горячками и со всѣми эпидеміями, какія только существуютъ на землѣ и особенно любятъ деревни, но такой болѣзни, какую онъ сейчасъ встрѣтилъ, онъ не знавалъ, не признавалъ ея. Разстроенная бездѣльемъ пустая барыня — это было для него понятно, но чтобы мужикъ разстроился въ томъ же родѣ — это было въ его глазахъ крайне глупо. Но человѣкъ онъ былъ добродушный, искренній. У него только языкъ былъ взбалмошный, а сердце доброе. Онъ сильно заинтересовался Гаврилой и, не полагаясь на себя, рѣшился представить его доктору, котораго ждалъ на-дняхъ.

Черезъ шесть дней докторъ дѣйствительно пріѣхалъ на сутки. Скоро въ квартирѣ фельдшера собралась огромная толпа чающихъ исцѣленія; весь этотъ немощный людъ облѣпилъ завалинки, плетни, ворота и крыльцо фельдшерскаго дома. Въ сѣни, гдѣ происходилъ пріемъ, впускались по одиночкѣ, по очереди. Главное участіе въ пріемѣ принималъ фельдшеръ же; докторъ только руководилъ, мало вмѣшиваясь въ курьезныя объясненія съ паціентами. Онъ полулежалъ на лавкѣ за столомъ и безцеремонно громко зѣвалъ. Глядѣлъ онъ сонно, движенія его были апатичны, разговоръ вялый, безжизненный, потому что онъ былъ земскимъ врачемъ отъ земства, гдѣ убійственная скука столь же неизбѣжна, какъ худосочіе у человѣка, которому невѣжественный коновалъ періодически пускалъ кровь. Этотъ докторъ былъ еще молодой человѣкъ, а уже дряхлое старчество проглядывало во всѣхъ его движеніяхъ. Говорятъ, въ первое время своей службы онъ безъ отдыха скакалъ по ввѣренной ему палестинѣ, устраивалъ пріемные покои, ругался изъ-за пузырьковъ для лѣкарствъ, изъ-за корпіи, велъ медицинскую статистику и т. д. Потомъ понемногу все затихалъ, умолкалъ, робѣлъ, пока не дошелъ до того состоянія, когда, какъ говорится, плюнуть лѣнь.