До своей деревни Мирону оставалось не болѣе пятнадцати верстъ, ничего не значущихъ для свѣжихъ ногъ. Но онъ прошелъ не одну сотню верстъ, усталъ, проголодался и почувствовалъ желаніе отдохнуть. Положа на землю сапоги и котомку, болтавшіеся у него за спиной, снявъ шапку и зачѣмъ-то посмотрѣвъ въ ея нутро, онъ нѣсколько минутъ оставался въ нерѣшительности, гдѣ ему присѣсть. Но обѣимъ сторонамъ дороги торчали шаршавые кусты, въ прошломъ году дочиста обглоданные скотомъ, а нынѣ только-что покрывшіеся рѣдкою, заморенною листвой; подъ кустами зеленѣла весенняя травка, а надъ ея уровнемъ мое-гдѣ возвышались плѣшивые бугры изъ глины, сдѣланные муравьями. Неизвѣстно почему, но Миронъ выбралъ мѣсто привала возлѣ одного изъ этихъ бугровъ. Не медля ни минуты, онъ вынулъ изъ котомки съѣстные припасы, берестяный буракъ съ водой и принялся, съ нѣсколько странными пріемами, закусывать, весь сосредоточившись на этомъ занятіи. Сначала онъ отрѣзалъ тоненькій листикъ ржаного хлѣба, посыпалъ его тончайшимъ, почти невидимымъ слоемъ соли и отложилъ съ величайшею бережливостью въ сторону. Потомъ принялся лупить луковицу, слупивъ съ нея осторожно первую кожуру, онъ собралъ ее на ладони и съ задумчивымъ видомъ соображалъ, нельзя-ли и ее съѣсть? Однако, убѣдившись, что это невозможно, онъ съ сожалѣніемъ положилъ ее на траву. И тогда только рѣшился кусать листикъ хлѣба съ лукомъ. Съѣвъ первую порцію, онъ нѣкоторое время медлилъ, думая, что можетъ ограничиться такимъ обѣдомъ, но рѣшилъ еще отрѣзать немножко. Еще и еще, и такъ далѣе. Странная операція продолжалась долго и съ одинаковымъ однообразіемъ, пока луковица не была доѣдена. Тутъ ужь дѣлать было нечего. «Будетъ! и то ужь очень сладко!» — сказалъ Миронъ съ укоризной, обращенной, очевидно, къ собственному желудку. Сложивъ оставшуюся краюху ржаного хлѣба въ котомку, онъ задумался. Думалъ онъ о томъ, съѣсть-ли ему оставшееся каленое яйцо, или донести домой въ цѣлости, но искушеніе было столь сильное, что онъ поддался ему почти безъ сопротивленія. Послѣ этого онъ перекрестился, икнулъ и торопливо проговорилъ серьезнымъ тономъ:
Богъ напиталъ,
Никто не видалъ,
А кто видѣлъ,
Тотъ не обидѣлъ.
Во все продолженіе обѣда онъ не обращалъ вниманія на окружающее. Пролетѣла ворона надъ его головой, сѣла на ближайшее дерево и принялась глядѣть на него; возлѣ него черезъ дорогу пробѣжалъ сусликъ, надъ самою его головой копошились какія-то твари, въ уши, въ носъ и ротъ лѣзли ему весеннія мошки. Но только послѣ прекращенія обѣда онъ оглядѣлъ окрестность. Вдали по дорогѣ показался еще человѣкъ, но за дальностью разстоянія Миронъ долго не могъ ничего разобрать. Прохожій понуро шелъ, глядя въ землю.
— Господи! Неужели Егоръ Ѳедорычъ?! — воскликнулъ Миронъ, разинувъ ротъ отъ удивленія.
Послѣдній, внезапно окликнутый и выведенный изъ задумчивости, поднялъ голову.
— Ты-ли, Егоръ Ѳедорычъ? — продолжалъ спрашивать Миронъ.
Но на его восклицанія Егоръ Ѳедорычъ молчалъ, очевидно, не узнавая своего земляка.
— Стало быть, не признаешь?
Прохожій покачалъ головой.
— Мирона-то, говорю, не признаешь?… Я Миронъ, чай, помнишь… эка!
И на это прохожій только покачалъ головой, усиленно взглядываясь въ Мирона.
— Я Миронъ, ишь память-то у тебя отшибло!… Миронъ Уховъ, Миронъ Петровъ, а по прозванію Уховъ… эка!
Прохожій узналъ и улыбнулся. Земляки поздоровались. Егоръ Ѳедорычъ также усѣлся на травѣ и снялъ свою котомку съ плечъ. Обыкновенно при такихъ неожиданныхъ встрѣчахъ люди принимаются усиленно говорить, захлебываясь и перебивая другъ друга, но при этой встрѣчѣ говорилъ и спрашивалъ одинъ только Миронъ, а Егоръ задумчиво вглядывался въ него, протянувъ ноги и пощупывая ихъ.
— Зудятъ? — спросилъ Миронъ, указывая на ноги.
— Безпокойно, — отвѣчалъ Егоръ Ѳедорычъ.
Онъ сидѣлъ такъ же понуро, какъ и шелъ. Онъ былъ сгорбленъ, казался дряхлымъ, съ осунувшимся лицомъ, хотя жидкіе волосы его не имѣли ни одного сѣдого волоса.
— Знаю я это. Словно кто жуетъ у тебя икру. Какъ и не зудиться, братецъ ты мой, ежели ты бывалъ, чай, и въ Питерѣ, и въ Москвѣ, и въ Крыму, и у казаковъ, и въ прочихъ палестинахъ?… А ты ихъ дегтемъ мажь.
— Хорошо?
— Первое удовольствіе. Сейчасъ вытеръ больное мѣсто — и ничего, вреда нѣтъ.
Миронъ предложилъ Егору Ѳедорычу воды, видя его запекшіяся губы. Это дало новый оборотъ разговору.
— На какомъ же ты теперича положеніи сюда предъявился? За какою нуждой? — спросилъ Миронъ.
— Побывать вздумалъ.
— Значитъ, дѣло?
— Нѣтъ, такъ… заскучалъ.
— Это вѣрно. Заскучать не долго. Ужь я на что человѣкъ, можно прямо сказать, домашній, да и то даже на удивленіе!… Все думаешь, какъ тамъ лошади, благополучна-ли корова. Тоже опять ребята, хозяйка — все забота, все безпокойство. Нынче я и не чаю какъ домой прибѣжать…
— Несчастье?
— Нѣтъ, Богъ грѣхамъ терпитъ, несчастья нѣтъ. Но только вотъ мосолъ… — Говоря это, Миронъ взволнованно смотрѣлъ на собесѣдника.
— Какой мосолъ?
— Обыкновенно мосолъ, кости… Ну, только вполнѣ измучился! И во снѣ-то, ночью, все онъ мнѣ видится, чуть прикурнешь, а ужь его видимо-невидимо! А на яву безперечь думаешь, въ какой препорціи покупать, за какія цѣны продавать и прочее тому подобное…
